Лёд (СИ)

Сулиэль и Соронвэ, мокрые насквозь, с раскрасневшимися щеками и сверкающими глазами, прибежали к костру и затараторили наперебой, рассказывая, как весело было на корабле.

— Он так здорово качается! Как большие качели — вверх-вниз, вверх-вниз. И мне было ни капельки не страшно! — похвасталась Сулиэль.

— Только батюшка не разрешил нам влезть на мачту. И трогать снасти. И править кораблем, — вздохнул Соронвэ. — А потом взял и привязал меня на веревку… Нечестно!

— Очень даже честно! Он хотел поймать рыбку и чуть не упал в море! — тут же наябедничала его сестренка.

Жену Ингор принес на руках — идти сама она не могла. Бледная до синевы, Айвенэн сначала только отмахивалась от наших расспросов, потом слабым голосом вымолвила:

— Ноги моей не будет на этой посудине… То взлетает, то падает. Кренится, будто уже тонем. И никуда не денешься! Ох, как мне плохо… а тут еще дети. Лезут всюду, никак за ними не уследишь…

— Но, милая, к качке можно привыкнуть, — мягко сказал Ингор.

— Только не мне.

— Как же ты поплывешь через море?

— Не знаю. Перетерплю как-нибудь. Но сейчас, умоляю, не мучай меня... не мучай!..

Ингор отступился. Сам он не мог оставить корабль — он умел обращаться с парусом и кормилом, а таких в Первом Доме было немного. Айвенэн же с детьми продолжила путь по суше, невзирая на бурное огорчение Сулиэль и Соронвэ.

Через несколько кругов звезд походная жизнь стала как будто легче. Мы привыкли к долгой ходьбе и уставали гораздо меньше. Рана Тиндала совсем затянулась, он окреп, больше не отставал от нас и забрал обратно свою сумку и оружие. Остальные пострадавшие тоже оправились — все, кроме нолдо из Второго Дома, которого ударили ножом в живот. Целители не отходили от него, пытаясь облегчить его страдания. Но на третью ночь путешествия он умер, и Лальмион с Ниэллином были при этом. Ниэллин вернулся к нашему костру, когда кроме меня все уже спали. Я окликнула его, но он только пробормотал: «Тинвэ, не могу…» — и, рухнув на свое одеяло, сразу провалился в забытье.

Во сне он то и дело вздрагивал, стонал и метался, а я не находила себе места от щемящей жалости и беспокойства. Он все еще не научился отделять от себя чужую боль. Что, если он сам захворает от этого? Лальмион слишком жесток с ним, даром, что отец, а не просто наставник!

Не зная, чем помочь, я села рядом, взяла спящего за руку. Постепенно он успокоился, дыхание стало ровнее, холодные пальцы согрелись в моих ладонях. Отпустить его было страшно, и я сидела так, пока меня саму не одолел сон.

Друзья пожалели нас — разбудили перед самым выступлением. Ниэллин очнулся вполне здоровым, только был мрачнее и молчаливее обычного. Он не заговаривал о вчерашнем, а я не расспрашивала его. Я уже знала, что некоторые раны лучше не бередить…

Умершего погребли на холме в неглубокой выемке, заложив тело камнями. А потом пошли дальше, надеясь, что на нашем пути это была последняя могила.

Звезды ходили над нами кругами, один за другим, мы же постепенно продвигались на север, навстречу неподвижной звездочке, вокруг которой вращался небесный купол. Она все выше поднималась над горизонтом.

На берегу поросшие соснами утесы сменились плоской степью, покрытой сухой жесткой травой. Длинными песчаными косами, коварными отмелями степь вторгалась в море, и кораблям приходилось далеко обходить опасные места.

В этих бесприютных местах мы впервые испытали лишения. Не хватало воды — родники были редки. Не хватало и пищи. На травянистой равнине во множестве паслись изящные, легкие, похожие на ланей звери с тонкими, красиво изогнутыми рогами. Мы часто видели их издалека. Но они были столь пугливы и быстроноги, что охотникам редко когда удавалось подстрелить хотя бы одного.

На кораблях пытались ловить рыбу. Однако нолдор Первого Дома не владели нужной сноровкой, улов был невелик, а из-за мелей суда не везде могли подойти к берегу, чтобы поделиться с нами.

Даже если удавалось добыть дичь или рыбу, приготовление пищи превращалось в тяжелый труд. Мы могли развести огонь только из сухой травы, а та прогорала очень быстро. Приходилось собирать ее чуть ли не стогами; скоро руки у нас покрылись царапинами и стерлись до волдырей.

Готовую еду делили так, чтобы досыта накормить детей. Взрослые же все сильнее затягивали пояса и от голода сделались раздражительны и сварливы. Мне все чаще приходилось сдерживаться, чтобы не разругаться с друзьями из-за сущих пустяков. И, не желая передавать другим свой дурной настрой, я совсем перестала пользоваться осанвэ.