Лёд (СИ)

— Конечно! Погоди. Подержи еще немного. Я сейчас… сейчас попробую надеть.

Вернув мне браслет, Ниэллин размотал повязку на левом запястье, прикрыл правой ладонью мокрую язву и сосредоточился, как всегда при врачевании. Однако быстро заживить рану у него не получалось: он все напряженней хмурился и сжимал губы. Снег падал ему на руки, таял, оставляя на коже капли воды. Влага выступила и у него на лбу — похоже, лечить себя ничуть не легче, чем других!

— Ах вот вы где!

Вздрогнув, я обернулась — к нам торопился Лальмион. Подойдя к Ниэллину вплотную, целитель резким движением разнял ему руки. Заморгав, как спросонья, тот удивленно воззрился на отца.

— Говорил же тебе так не делать, — сказал Лальмион с упреком. — Решил за уши вытащить себя из болота? Бестолковое занятие! Зря потратишь силы, а то и вовсе их лишишься. Пойдем.

Он развернулся и зашагал обратно, к лекарскому шатру.

Ниэллин виновато взглянул на меня.

Ни в чем он не виноват! Лальмиона, конечно, надо слушаться, но когда еще нам выпадет случай побыть наедине? И я решилась задать вопрос, который все еще беспокоил меня:

— Ниэллин, скажи… Я правда не подурнела оттого, что остригла волосы?

Он аж задохнулся:

— Тинвэ!.. Да если б я не любил тебя давным-давно, влюбился бы сегодня! Никогда еще не видел тебя такой красивой!

Щеки мои согрелись от этих слов — пусть не совсем правдивых, зато каких приятных! Обрадованная, я сама поцеловала Ниэллина.

Второй наш поцелуй удался не хуже первого!

Не слишком скоро добрались мы до лекарского шатра! Когда, отряхнув с себя чуть ли не сугроб снега, мы влезли внутрь, Лальмион сурово отчитал нас за промедление. Странно! В голосе его мне слышалась улыбка, даром, что он с самым сердитым видом хмурил брови.

Наворчавшись, он велел, чтобы я, «раз уж пришла», своими руками положила мазь на болячки Ниэллина. Потом сам поколдовал над ними — и язвы стали затягиваться на глазах! Вскоре на их месте остались лишь розоватые шрамы. Ниэллин с удовольствием размял кисти и тут же попросил меня надеть ему браслет.

Я снова достала свой подарок и, смутившись, оглянулась на Лальмиона. Вдруг ему не по душе дар, что я вручаю его сыну? Или то, что дар вручаю я? Вряд ли Ниэллин успел поговорить с ним…

Целитель кивнул мне ласково и ободряюще.

И я завязала браслет на запястье Ниэллина самыми прочными узлами, какие только знала.

До нашей хижины мы шли едва ли не дольше, чем до лекарского шатра. Метель стихла, но кругом было пустынно — по нашему счету наступил вечер, и все уже разошлись по укрытиям. Над каждым поднимались тонкие струйки пара. Алмазной пылью блистал свежий снег, сгладивший острые грани ледяных глыб. Белесый туман стелился над полыньей – и расцветился зеленым, лиловым, пурпурным, когда в небе над нами вспыхнула огненная корона!

Обнявшись, мы любовались переменчивой игрой небесных огней, пока они не угасли. А перед тем, как самим забраться в хижину, еще раз поцеловались — чтобы убедиться, что наша любовь стала столь же настоящей, как ледовые поля, как небо и звезды. И чтобы снова испытать мгновение счастья.

Конечно, Тиндал, Алассарэ и Арквенэн ждали нас, сидя у горящей лампы, и на лицах их было написано одинаковое любопытство.

Сейчас накинутся с расспросами! Но как рассказать о том, что произошло между нами? Нет, вслух об этом говорить невозможно!

Ниэллин нашелся быстро.

— Отец мне руки лечил, — сообщил он непринужденно и пролез на свободное местечко, потянув меня за собой. — Тинвэ помогала. И еще подарила мне подарок. Вот.

Он показал всем мой браслет.

Присвистнув, Алассарэ воскликнул:

— Поздравляю!

Тиндал хмыкнул. А Арквенэн посмотрела на меня с торжеством: «Я же говорила!»

У меня от смущения горели щеки, и я по-прежнему не знала, что сказать. Признаваться в любви при всех ничуть не легче, чем наедине! Ободряюще пожав мне руку, Ниэллин дотянулся до лютни, расчехлил ее:

— Споем?

Да! Это куда лучше разговоров! Чем, как не песней, выразить невыразимое?

Как, оказывается, мы соскучились по музыке! Впятером, сидя в тесной хижине, мы пели песнь за песней — праздничные гимны, застольные песенки, даже детские потешки и колыбельные. Когда запас иссяк, Ниэллин продолжил петь один. Теперь он пел о нашем походе, и я вживе вспомнила горе Альквалондэ, усталость от долгого пути, ужас Проклятия… Но не только! Слышен стал шорох ветра в степных травах, плеск морского прибоя, тонкий звон льдинок. Низкий свод хижины исчез — над нами раскинулось беспредельное небо, и вечные, негасимые звезды блистали на нем. А звон струн и голос Ниэллина претворились в переливчатое небесное сияние, объявшее меня теплым, непроницаемым для горя и страха покровом.

После этой песни в разговорах не было нужды. Возвратившись из волшебных высей в наше тесное убежище, мы как обычно улеглись на своих местах, загасили лампу. Теплая радость не покидала меня. Даже прямая дорога к берегу не сделала бы меня счастливее!

Наутро нас разбудили ликующие крики. Мы выбрались наружу — это вернулся отряд Второго Дома и вернулся с доброй вестью.

Путь найден!