Леди, которая любила лошадей

Ей все-то шло, но в полупрозрачном, пыльном этом наряде, Марья донельзя походила на… призрака?

— Знаешь… — задумчиво произнесла она, — А ведь их портрета тоже нет. Ни дагерротипа, ни обыкновенного.

— Ты о ком?

— О тете. И ее супруге. Ты его помнишь?

Василиса кивнула, правда, сочла нужным уточнить:

— Не сказать, чтобы хорошо… но помню. Он много курил.

— Вот и я помню, что он много курил, а больше ничего. Они ведь мирно жили. Не знаю, про любовь, была она или нет. Тогда мне казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость.

Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком наряде и не смогла.

А ведь…

И вправду портретов не сохранилось. Ни свадебного, ни семейного, ни любого иного… почему? И вновь мерещился в этакой малости скрытый смысл.

— Я не помню, был ли он высоким или низким.

— Высоким. Выше тети.

— Толстым? Худым?

— Обыкновенным.

— А цвет волос? Глаз? Черты лица? Хоть что-то! Будто память взяли и… не знаю… — Марья поморщилась, будто от головной боли, а потом попросила: — Расскажи мне еще раз, что ты видела. Только подробно. Пожалуйста.

Василиса убрала платье в сундук, сложила бережно. Ткань и без того стала хрупкой донельзя. А Марья с подсвечником двинулась дальше. Она задержалась ненадолго у старинного зеркала с треснувшею рамой. Трещина рассекла лозы деревянного винограда и пару птичек, в этом винограде укрывавшихся. Она нырнула куда-то под стекло, но стекло было целым.

Глубоким.

Со звездочками.

— Если бы я сама знала, но… — рассказывать во второй раз было куда проще, чем первый. И главное, что Василису слушали.

Снова.

А она говорила. Теперь уже неспешно, вспоминая каждую деталь, и вместе с тем наново переживая все. Она рассказывала про шамана и про руки его, и про коней, равных которым не было, и про того, который был предком Василисы, но все одно ощущался чужаком. И сейчас рассказ был полный. Он заставлял Марью хмуриться и поджимать губы.

Сейчас она скажет, что не верит.

Или что верит, но это все — не более чем мираж. Случается с людьми видеть картины придуманные, которые во многом похожи на настоящие.

— Вот значит как… — сказала Марья, когда рассказывать стало нечего. И потерла кончик носа. — Все это странно… очень странно.

Она опустилась на очередной сундук, в котором тоже лежали платья, пусть и не свадебные, но нарядные, из тяжелого бархата или муара, щедро украшенные кружевом или вот шитьем.

— А ведь я когда-то спрашивала бабушку… когда она еще жива была. О той истории… о том, почему она тебя не любит.

— Надо же, а я убеждала себя, что мне кажется. Хотя…

— Она разозлилась. Очень сильно разозлилась. Так, как никогда прежде. И велела мне не болтать глупостей, а делами заняться. И вдруг оказалось, что дел этих — великое множество… ты же знаешь.

Василиса кивнула.

Бабушка… с бабушкой отношения не сложились. Та, истинная Радковская-Кевич, синеглазая, светловолосая, великолепная, несмотря на возраст, а лет ей было немало, отчего-то всегда глядела на Василису так, что хотелось спрятаться.

— И тете она никогда не писала. А та не писала ей. Я бы знала.

Марья поставила подсвечник на пол и погладила огоньки, а те потянулись к бледной ладони.

— Она будто вообще не хотела знать, что у нее есть дочь. И в завещании… помнишь?

— Смутно.

— Она одарила всех. И ладно прислугу, это, в конце концов, вопрос приличий, но… меня и Настасью. Александра. Отца. Мать. Родню своего покойного супруга. Даже такую, о которой я прежде и не слышала-то. Но не тебя. И не тетушку. Будто вы… чужие?

Это слово Марья произнесла с удивлением. А Василиса поняла, что они и вправду чужие. Отчасти.

— Знаешь… она часто заговаривала о моем долге. О том, что я обязана правильно выйти замуж, за человека достойного, с титулом и состоянием, но не только… за того, кто будет способствовать возвеличиванию рода. И Настасье найти такого мужа, ибо сама она не способна. И Александру. А когда я спросила про тебя… она не услышала. Вот так.

Василиса пожала плечами.

Когда-то давно она, пожалуй, и вправду огорчалась, порой до слез, особенно, когда посыльный приходил с подарками, скажем, к Рождеству. И подарки были для всех, верно Марья сказала, даже конюшим мальчишкам бабушка присылала лакричные леденцы. А вот Василисе…

Марья делилась.

И Настасья. И даже Сашка, который мало что понимал, все одно спешил сунуть в руку конфету, утешая. Но обиду конфетой не изживешь.

А потом все прошло.

— Мне следовало быть настойчивее, — Марья подняла руку от огня. — Может, тогда я бы что-то да узнала…

— Сомневаюсь.

— Я ее боялась, бабушку.

— И я.

— И Настасья… и, наверное, все, кто ее помнит… она ведь умерла не такой и старой. Всего шестьдесят три ей было. А еще… — Марья прикусила губу и нахмурилась. — А ведь… есть родовая книга и… редко кто из Радковских переступал семидесятилетний рубеж.

Василиса поднялась.

И пошла по пустому коридору, образованному старой мебелью. Колыхались пыльные простыни, грозили упасть под ноги, а может, на ноги. И не только простыни. Тихий вздох где-то рядом заставил вздрогнуть.