Леди удачи

— Что ж, быть может, меня ждет приятная компания, — прошептала Мэри, улыбнувшись. — Если бы я могла быть уверена, что увижу капитана Прентиса и Ситцевого Джека, я умерла бы спокойно. Но могу ли я быть в этом уверена?

Они ушли из мира раньше. Смерть одинока, она персональна, думала Мэри. Почему это не всегда так, почему считается, что смерть — это что–то общее? Почему призраки бродят толпами, почему каждый не занимает свой уголок темноты или света, одиноко прогуливаясь по корме своего личного судна?

— Слава богу, я и позабыла бояться! — сказала самой себе Мэри. — А это все, что мне нужно. Какая была бы нелепость, если бы Мэри Рид умерла в страхе — она, которая ничего не боялась в жизни!

В тот же миг призраки Джека Рэкхэма и других, успокоившие ее, исчезли, и, чтобы не допустить до себя затаившийся страх, Мэри схватилась за соломинку, начав размышлять о природе смерти. «Что есть смерть?» — спрашивала она себя с возрастающим любопытством, как будто речь шла не о ее собственной судьбе. «Почему все боятся смерти?» «Смерть — это конец, просто конец», — ответила она сама. «Но почему же она внушает такой ужас, — настаивала какая–то часть ее сознания, — почему даже те, кто никогда не ведал страха, боятся ее?» «Смерть — это чистая непреодолимая стена, она пугает, потому что мы не знаем ничего, с чем ее можно сравнить», — решила она наконец.

Ее мозг продолжал устало барахтаться в вопросах, когда вдруг, совершенно неожиданно, в ее памяти возник отрывок из стихотворения — то ли из стихотворения, то ли из Библии: «Ласковый чародей сон, брат смерти». «Вот оно», — воскликнула она с облегчением. Вот единственное, с чем можно сравнить смерть. Может быть, это и ошибка, как и все, что нам известно, но этим нельзя пренебрегать: смерть есть сон.

Мэри не знала, кто написал эти стихи, да ее это и не интересовало. Но она испытывала благодарность к неизвестному поэту. Может, она услышала этот отрывок во время своего недолгого пребывания в монастыре—а значит, правда, что все, о чем человек узнает, как бы невнимателен он ни был, когда–нибудь в жизни пригодится ему. Поэт наверняка удивился бы, узнай он, что строчка из его стихотворения скрасила последние часы женщины — он бы удивился, а может быть, даже и немного рассердился бы.

Мэри повторила строчку. Да, вот о чем ей следует думать. Смерть — это сон. Никто не может сказать о ней ничего больше, да это и не нужно. Это сон, избавление от всех невзгод и забот. Нет причин бояться смерти, даже если она приходит к столь юной девушке. Талисман, который она искала, найден, и мысли Мэри сразу успокоились, лишившись стремительности ночного кошмара.

Мэри глубоко вздохнула, закрыла глаза и спокойно прислушалась к барабанной дроби, не утихая стучавшей в голове, и знакомым звукам, не ощущая, что они происходят в определенном пространстве и времени. Мысли снова стали последовательными, лишившись своей раздвоенности.

Она почувствовала, что оглядывается на свое прошлое так, как будто все события ее жизни происходили не с ней — не так, как на историю, которую она себе рассказывает, и не так, как будто ищет в ней смысл. Ее жизнь предстала перед ней бесконечным потоком не связанных между собой зрительных образов, которые она когда–то видела, сама не замечая этого. Чувство, что солнце обжигает ей ноги, когда она впервые оказалась в тропических широтах и ступила на грубые просмоленные доски палубы. Неуместная муслиновая шляпка Энн Бонни. Лужица пива на столе гостиницы в Бреде. Отсвет солнца на копне рыжих волос Денниса Мак–Карта, когда он раскачивался в петле. Красная крыша домика в Голландии. Доброта, скрывающаяся под суровыми чертами капитана Прентиса. Локон, падающий на лоб Джека Рэкхэма, когда он впервые поднялся на борт судна капитана Прентиса, которым командовал тогда майор Бонне. Грязная шея матроса, выступавшего от имени команды пиратов против ее преобразований. Яркий шейный платок цыганенка на рынке в Бреде. Недовольно свесившиеся усы полковника, слушающего рассказ о ее обмане. Ажурные чулки девушки, которая пришла, чтобы выслушать ее приказания в «Ландогер Троу» в Бристоле, когда Мэри разыскивала свою мать. Две чайки, кружившие над кораблем майора Бонне, когда он догонял «Утреннюю звезду». Нелепо вытаращенные от восхищения глаза Эркюля Постума. Вода, которая сверкала в какой–то реке (она сама не помнила где) в теплый весенний день. Бледно–розовые ладони негра, которого она попросила принести ей пудру и духи, чтобы одеться в женское платье…

Так беспорядочно и бесцельно сменялись перед ней эти образы, и такое рассматривание своей жизни укрепило ее решительность и спокойствие: она чувствовала, что черпать силы в прошлом — это привилегия стариков и умирающих, помогающая расположить жизнь в правильной перспективе. И хотя ее воспоминания были лишены всякой связующей нити, Мэри обнаружила, что они служат ей не для того, чтобы понять ценность своей жизни. Если бы ей дано было начать все сначала, она без колебаний ответила бы «да».