Леди в саване

— Ой, мальчуган, я всю ночь о тебе беспокоилась! Мне снились такие жуткие сны, такие были видения, просто ужас! Я боялась, что… — Она отодвигала штору и, заметив мокрые следы повсюду на полу, сменила тон: — Что это ты, парень, вытворял после ванны? Ну что ж так безобразничать, а? Стыд такую работу другим задавать…

И она продолжала ворчать. А я радовался, слыша ее причитания, на которые способна только хорошая хозяйка дома, чьи представления о порядке оказались поруганными. Я терпеливо слушал ее тирады и ликовал: что бы она подумала (и сказала), знай она реальные факты. Хорошо, что я так легко отделался.

Дневник Руперта. Продолжение

апреля 10-го, 1907

Несколько дней после «происшествия», как я его называю, состояние моего ума было престранным. Я никому — даже тете Джанет — не рассказал о произошедшем. Даже она, пусть милая, сердечная, либерально мыслящая, разобралась бы, вероятно, не настолько, чтобы судить справедливо и проявлять терпимость, а мне бы не хотелось услышать неблагоприятное мнение о моей странной гостье. Почему-то мне была невыносима мысль, что кто-то обвинит ее в чем-нибудь, найдет в ней какие-нибудь пороки, хотя, как ни странно, я постоянно отстаивал ее перед моим внутренним голосом, ведь, вопреки желанию, не мог отделаться от постоянно смущающих меня мыслей, от разного рода вопросов, на которые трудно было ответить. Я обнаружил, что защищаю ее иногда как женщину, угнетенную страхами и физическими страданиями, а иногда — как нарушительницу законов, управляющих всем живым. По сути, я не мог решить для себя, вижу я в ней живую женщину или же обитательницу иного мира, ведущую странное существование и имеющую лишь случайную опору в нашем мире. Эта неопределенность пробудила во мне воображение, и мысли о зле, опасности, неясности моего положения, даже страх стали столь настойчиво одолевать меня и являлись в столь изменчивых обличьях, что моя вначале инстинктивная скрытность сделалась намеренной. Польза такой предосторожности вскоре стала очевидной — когда обнаружилось то, что занимало мысли тети Джанет.

Она начала сообщать мрачные предсказания и была полна, как я считал, чудовищных страхов. Впервые в жизни я видел, что тетя Джанет нервничает. Я давно втайне верил, что она наделена, пусть в какой-то мере, ясновидением, и это свойство — или что бы там ни было, — сопричастное могуществу суеверий — если не равноценное их доскональному знанию, — так или иначе держит в напряжении ум не только лица, обладающего этим свойством, но и тех, кто как-то соприкасается с ним. Возможно, это прирожденное ее свойство получило новый импульс благодаря нескольким ящикам книг, присланным ей сэром Колином. Они читала и перечитывала эти книги, посвященные главным образом оккультным предметам, денно и нощно, а в краткие минуты передышки зачитывала мне выборочные фрагменты самого угнетающего и устрашающего характера. Неделя не прошла, как я мог считать себя знатоком оккультной традиции, а также оккультных феноменов, последними же я интересовался уже многие годы.

В итоге я предался раздумьям. И по меньшей мере за это, как я понял, получил выговор от тети Джанет. Она всегда говорит, что думает, а значит, если она считала, что я слишком занят своими мыслями, то так оно и было; я последил за собой и пришел, нехотя, к выводу, что она была права, — во всяком случае, что касается моего поведения, если смотреть на меня со стороны. Но состояние ума, в котором я пребывал, удерживало меня от признания этого факта — я не хотел открывать причину, по которой был погружен в себя и был столь distrait.[92] Поэтому я продолжал, как и прежде, изводить себя вопросами и поиском ответов на них, а она, сосредоточенная на моем поведении и желавшая доискаться до его причины, продолжала делиться своими предчувствиями, опасениями и истолковывала их.

Наши с тетей Джанет беседы, когда мы оставались вдвоем после обеда — в другое время я избегал ее допросов, — подстегивали мое воображение. Открывшийся благодаря ей неиссякаемый источник суеверий обрел для меня, вопреки моим желаниям, новую притягательность. Я давно уже считал, что добрался до самых глубин этого раздела анимизма, но новая фаза мысли, основой которой была непреходящая сосредоточенность на моей прекрасной гостье и ее печальных и ужасных обстоятельствах, заставила меня признать такой факт, как большое самомнение. Я пришел к заключению, что мне необходимо было пересмотреть свою систему ценностей и заново установить для себя ориентиры морали. Иначе мой ум по привычке так и пленялся бы сверхъестественными предметами, возникавшими перед ним. Я принялся соотносить их поочередно с моим собственным недавним опытом и невольно попытался сопоставить их с последним происшествием.