Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Баженова хохотала:

— Афина, вот тебе лучший пример, как люди работают, обливаясь слезами…

— И другой пример, — слегка сердясь, откликнулась Феня, — другой пример, как люди потешаются над бедой товарища.

Она снова присела рядом с подругой.

Под окном заскрипел снег, послышались шаги, резкие, мужские. Но это не были шаги Цагеридзе, всегда на правую ногу ступающего тверже, чем на левую.

Баженова вопросительно повернула голову: «Кто бы это?» А Феня догадалась сразу: идет Михаил.

Вот так бывает очень часто. Едва подумаешь о человеке, и он сейчас же тут как тут. Михаил к ним никогда не заходил, но сегодня, после истории на Громотухе, он не мог не прийти. Феня это знала твердо. И удивительно было лишь то, что он так долго не шел.

Интересно, как он будет оправдываться, извиняться? И что тогда подумает Мария, которой Феня уже два раза подтвердила: на Громотухе она была совсем одна. Феня растерянно засуетилась, наводя на столе порядок. Пальцы у нее подрагивали. Ах, все-таки лучше бы поговорить с Михаилом не сейчас…

Вошел Максим.

Застенчиво улыбаясь и лунно светясь всем своим широким лицом, он сдернул шапку с головы, сказал виновато:

— Добрый вечер! К вам можно? Не поздно еще?

Феня сразу вытянулась, разочарованная. Она ждала, хотя и боялась, прихода Михаила. А этот… Даже видеть сейчас Максима ей не хотелось. Будет сидеть, сутулясь и не раздеваясь часа два, мять в руках шапку, рассказывать какие-нибудь пустяки, все повторять «мы с Мишкой» и поглядывать попеременно то на нее, то на Марию. Чудак парень! Как только Женька Ребезова чем-нибудь его обожжет, он сейчас же сюда бежит.

— А-а, Максим! Добрый вечер! — ответила Баженова. — Вот кстати. Снимайте шубу. Поможете нам делать пельмени. Умеете?

— Ну, это мы с Ми… — заговорил было Максим и осекся. — В общем, лепил я на Ингуте, пробовал.

— Значит, теперь и на Читауте полепите. И под правильным женским руководством. Надо все уметь. На сибирячке женитесь, как же без пельменей? Баженовой Максим нравился. И нравилось всегда слегка поддразнивать его женитьбой на сибирячке. — Да вы раздевайтесь. Все равно мы вас не выпустим. Мойте руки.

Максим принялся отказываться, говорить, что забежал лишь по пути, был в кино, а там ни Марии Сергеевны, ни Афины Павловны он не видел, подумал — не заболел ли кто. Решил узнать…

Феня молчала. Она понимала — Максим врет, сочиняет все на ходу. И соображала: когда и где Женька Ребезова в очередной раз щелкнула парня по носу — в кино, и он действительно сбежал оттуда, или еще днем, на работе? Проучить бы его и здесь.

Но Баженова выслушала Максима добродушно, хотя и тоже с недоверчивой улыбкой.

— Да как же это, Максим? — сказала она, отрезая ему путь к отступлению и заставляя снять полушубок. — Вы так сильно о нас тревожились, зашли спасибо! — и вдруг сейчас же побежите дальше. Останьтесь. Ну, останьтесь! Серьезно: нам поможете и сами поучитесь. Картина была интересная?

— Картина? Да нет, мне не понравилась, — виляя, ответил Максим. Глядел, а в голове пусто, ничего не запомнилось. Так, помелькало что-то на экране. И потом, все время лента рвалась.

И опять Феня видела, как бегают глаза Максима, как он врет, придумывая свои объяснения.

— Хотела Ребезова к нам зайти, посочинять частушечки. Вы из кино не вместе вышли? — не выдержала она.

Сказала это — и поразилась: до чего же точно попала в цель. Максим одеревенел и, сделав было до этого несколько шагов от порога, опять потянулся рукой к полушубку.

— Нет, я когда-нибудь после…

Феня смягчилась.

— Ой, я напутала! Это же на завтра с Женькой мы сговорились.

И довольная своей жестокой карой, потом глядела, как Максим моет руки и как Баженова, разгадав ее слова, улыбается, повязывает парню фартук: «Не запылитесь мукой».

У стола они разместились все трое рядом, Максим в середине.

Пельмени у Баженовой получались красивее и лучше всех. Маленькие, тугие, приятно бугрясь в самой срединке. «Уральские!» — хвастливо говорила она. Феня делала пельмени крупнее, побеждала числом, но никак не могла добиться той удивительно точной и гладкой защипки самых кончиков, которая удавалась Баженовой. «Сибирские!» — упрямилась Феня. А Максим выпускал «продукцию», совсем не соответствующую никаким стандартам, ни уральским, ни сибирским. Сочни у него все время рвались, сквозь тесто просвечивал фарш, а самые кромочки защипнутых пельменей завивались вроде шнурка. «Ингутские!» говорил он, густо присыпая мукой свои особенно неудавшиеся изделия.

И все смеялись.

— А знаете, Максим, — сказала Баженова, — как раз перед вашим приходом мы размышляли с Афиной о том, что такое красота труда. Как вы ее понимаете? Не подумайте только, что это относится к вашим «ингутским» пельменям!

Максим посмотрел на Баженову с подозрением: не скрыт ли все же в ее словах какой-то тайный смысл, подвох.

— А чего же тут понимать? — удивился он. — Не только труд, а и все на свете обязательно должно быть красивым. Надо говорить — не красота труда, а красота жизни.