Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Нет, погодите, Максим, вы сразу размахнулись очень широко, — заметила Баженова. — Конечно, красота жизни вмещает в себя любую другую красоту, но мы ведем разговор пока лишь о красоте труда. Это что такое?

— Вот не люблю, не умею разбираться в теориях, — покрутил головой Максим. — Для меня все просто. Красота труда — когда человек красиво работает. Вот и ответ. Что еще к этому можно придумать!

— А все люди работают красиво? — спросила Феня. И сразу ей представилось, как ловко работает Михаил и вот этот, не очень-то собранный и проворный его товарищ.

— Работают все красиво. Кроме тех людей, у которых здесь вовсе пусто, убежденно сказал Максим. И повертел пальцем вокруг виска.

— Д-да, — с сомнением протянула Феня. — А мне вот кажется совсем не так. Один работает действительно красиво, а другой — просто тошно смотреть. Но об этом потом. Давайте пока согласимся с вами. Но тогда вы скажите, почему, что заставляет людей красиво работать?

— А ничего не заставляет! Каждый человек сам по себе, от природы своей человечьей красиво работает — насколько уменья хватит у него. Все красивое приятнее, лучше. Как же не хотеть, не стремиться к этому? Когда человеку приятно работать, он больше сделает. А это всем на пользу. И потом еще красиво работать — легче. Тоже для всех польза. Спросите: что красивого в самой работе? Точность и экономность. В каждом движении человека. В лишней, ненужной либо неправильной работе какая же красота?

— Ну, отдельные моменты могут быть и в «лишней» и в ненужной работе красивыми, — вмешалась Баженова. — Тут у вас получается не очень доказательно.

— Почему не доказательно? — закричал Максим, расходясь теперь все больше и больше и лепя пельмени совсем уже как попало. — Почему не доказательно? Тогда я вам такой пример. Говорят: у человека, к примеру, нос или глаза красивые. Если по-вашему сказать — «отдельные моменты». Да? Ну, вот. Это же неправильно! Они красивыми могут быть только при человеке и вместе с ним составлять вообще всю его красоту. Отрежь самый превосходный нос или вытащи самые замечательные глаза и положи их отдельно… ну, хоть вот рядом с этими пельменями, кто скажет — красивые?

Он первый раскатисто захохотал, а за ним засмеялись и Баженова с Феней. Не столько дивясь неожиданному сравнению Максима, сколько ответно той наивной радости, с какою он, явно удовлетворенный, завершил свои выводы.

Трясясь от мелкого смеха, Феня тыкала вилкой с мясом прямо в сочни и прокалывала их насквозь. Ну и забавный все-таки этот Максим! Он, пожалуй, вовсе не глупый, но… словом, такой… чего-то у него вроде бы не хватает. Мужской жесткости, что ли? Щеки толстые, волосы белые, мягкие… Нет, конечно, не это, хотя такие щеки и волосы тоже не очень подходят мужчинам. Повязала его Мария женским фартуком — и словно бы всегда он его и носил. Но — и не это, все же еще не это. Силы, весу в словах его нет! Не вколачивает он их, как гвозди! Скажет, будто и не говорил, не последит даже, как его слово сработало. Выпустил, и ладно — полетело.

А разве может быть человеку безразлично, как работают его слова? Попадают в цель, пробиваются сквозь любые толщи или, как мячики резиновые, отскакивают?

Но говорил он в общем, пожалуй, правильно. Тут есть над чем подумать и ей.

— Вы еще упоминали, Фенечка, что один по-настоящему красиво работает, а на другого тошно посмотреть, — между тем, отсмеявшись, заговорил Максим. — А это ведь такая разница, по-моему, только когда со стороны смотреть. Это кажется только тому, кто смотрит. А кто работает, тот каждый свою красоту в труде найдет обязательно. Потому что для самого человека, который работает, не может быть труд не красивым! Это же все равно, что есть без аппетита. Насильно.

— Едят, — шутливо вставила Баженова. — Едят без аппетита. И даже без потребности в пище.

— Ну так это больные! — воскликнул Максим. — Или капиталисты.

И снова все засмеялись.

А Феня подумала, что, конечно, Михаил так не сказал бы. У него бы все получилось весомее, серьезнее, по-мужски. Так, как он бил стальным ломом в громотухинский лед.

А Максим вот с удовольствием лепит пельмени.

— Слушайте, Максим, у вас все так здорово и категорически получается, вдруг почти против воли вырвалось у Фени, — не объясните ли вы мне, а почему ваш друг Михаил Куренчанин совершенно не бережет инструмент, которым он сам же работает?

Максим помялся. Было видно: он готов ответить немедленно, а что-то сдерживает его, связывает.

— Ну? — настаивала Феня, пододвигая к себе последние сочни.

Максим помялся еще. Повертел головой направо, налево, выписал пальцем на столешнице, припорошенной мучной пылью, какую-то замысловатую фигурку и наконец решился:

— Мишка очень любит себя, — сказал он. — Потому он и инструмент свой не любит…

Под окном снова проскрипели шаги, и Феня, внезапно оглохнув, заметалась у стола, хватая что попало и силясь побыстрее навести порядок.

— А вот как раз и он…

Вдруг поняла, нет, и теперь не он. Ясно же, это шаги Цагеридзе. Неровные, один легче, другой тяжелее.

Руки у Фени потеряли проворство.