Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Скупо, сжато Баженова начала свой рассказ. Она отбрасывала прочь все, что прямо не относилось к той, уральской ее беде. Она рассказывала лишь о том, что происходило, по ее мнению, с медицинской точки зрения, чем все это, по утверждению хирурга, делавшего ей операцию, окончилось. И тут она не выдержала. Давясь слезами, выкрикнула, что любит сейчас, что хочет стать матерью, что готова на все, на любую операцию, на любые муки…

— Ну зачем же обязательно на муки? — тихо сказал Лев Ефимович. И потер своими крупными пальцами серебрящиеся виски. — У вас есть при себе какие-нибудь документы, медицинские заключения?

Баженова ответила, что у нее нет никаких документов, что все это делалось без огласки, под страхом уголовной ответственности, но после врач осматривал ее много раз и в конце концов твердо сказал ее мужу — надежды нет.

— Да, действительно, тогда действовал очень строгий закон, — сказал Лев Ефимович. — Теперь вы могли бы так не бояться. Закона человеческого. Но закон природы по-прежнему неумолим и справедлив — это не всегда проходит совершенно бесследно. Когда-нибудь да скажется. Природа не терпит надругательства над нею. А материнство — высшее, что есть в живой природе. Как можно убивать в себе мать, оставляя в живых женщину! Зачем, зачем вы, женщины, на это соглашаетесь?

— Он не хотел ребенка. Считал, что очень рано. А я так любила его!

— Да, в этих случаях чаще всего бывает именно так. Женщина любит больше, чем надо, а мужчина — меньше, чем надо.

— Он тогда тоже любил…

— Мужчина, который любит женщину, никогда ей не причинит боли, страданий. Это один из самых верных признаков подлинной любви. Извините.

Задумчиво глядя в сторону, Лев Ефимович переспросил ее о некоторых подробностях. Посидел, постукивая пальцами по столу, потом поднялся и пошел к умывальнику.

— Разденьтесь. И вот сюда, — показал ей на странное кресло, поблескивающее холодным никелем.

Баженова закрыла глаза, стиснула зубы.

— Если можно, без посторонних, — помедлив, слабо выговорила она.

Страшный холод никеля преследовал ее все время. И пока готовился врач. И пока готовилась она сама. И пока Лев Ефимович куда-то звонил, вызывая кого-то для ассистирования ему, а потом для консультации, и снова исследовал. И пока с этим «кем-то» вторым Лев Ефимович стоял в стороне, разговаривал вполголоса, пересыпая речь латинскими и просто непонятными русскими словами. И даже тогда, когда она снова оделась в настывшее на вешалке белье и платье, села на тот же обитый дерматином старенький стул, а Лев Ефимович опустился на свое место и крупными пальцами стал тереть виски.

Баженова в жуткой тишине ждала его слов.

— Необходимы предварительно обычные анализы плюс рентген. А затем, вероятно, глубокое обследование в условиях стационара, — проговорил он ровно и совершенно бесстрастно. — Вот все пока.

— Доктор, прошу вас, мне нужен точный ответ. Я не могу уйти без такого ответа, — запинаясь, сказала Баженова. — Не обязательно ответ ободряющий. Я не рассчитываю на него. Но — только правду. Жестокую, но правду.

— Всю правду я вам скажу, как только будет закончено обследование в стационаре, — он полистал толстую тетрадь в клеенчатом переплете, сделал пометку. — В стационар я вас могу положить примерно… через месяц. Извините, очередь. У вас не неотложное. Очень спешите — попробуйте съездить в Томск. Может быть, там посвободнее.

— Нет, нет, я верю вам! Я во всем верю вам, доктор! Вы не подумайте…

— Хорошо. А на все анализы я дам сейчас направление. Можете сделать их уже завтра. Занесите мне.

— Доктор, послезавтра я должна улететь в Покукуй, в читаутскую тайгу. Через месяц я лягу в стационар. Завтра я сделаю все анализы. Буду делать все и так, как вы прикажете. Но сегодня вы должны мне точно сказать…

Медленно передвигая по столу, Лев Ефимович протянул к ней руки. Подчиняясь молчаливому приглашению, Баженова положила в его крупные ладони свои маленькие, холодные пальцы.

— Человек, — сказал он, мягко пожимая ей руки, — дорогой мой человек! Я понимаю, вы видите сейчас во мне бога. А я не бог, я такой же, как и вы, обыкновенный. Но только умею кое-что приличное делать из живых человеческих тканей. И я это сделаю, когда я буду о вас знать все. А сейчас я знаю не все. Потерпите.

— Но хоть что-нибудь твердое, безусловное уже сейчас вы можете мне сказать? Ну, я прошу! Я же не могу уйти без этого, не могу улететь. Ну, вы поймите меня, доктор! Для меня это необыкновенно важно…

Баженова горячо и долго повторяла глухо молчащему врачу все одну и ту же просьбу свою: «Скажите, скажите…» Она не могла, не смела открыться, объяснить, почему ей это так необходимо именно сейчас, немедленно. Не смела объяснить, что там, в читаутской тайге, ее ждет человек, который любит, очень любит, и она должна, обязана дать ему ответ. Тот или иной, но определенный. Ведь Лев Ефимович из ее рассказа понял, очевидно, что она по-прежнему замужем. А теперь Лев Ефимович думает, что ей просто хочется скорее порадовать мужа. Если бы он знал! Если бы понял…