Ледниковый человек

Священные книги их окутаны самой непроницаемой тайной и представляют по своей догматике самое удивительное смешение маздеизма, христианства и магометанства с философией Заратустры. Тут и халдейские предрассудки и библейские сказания и магометанство. Единственный экземпляр Корана находится у факира, имя которого они не называют. Этот подлинник так свят, что «нет в мире руки, достойной к нему прикоснуться». Вместе с тем, езиды поклоняются шейху Адда, т. е. апостолу Фаддею — первому халдейскому патриарху. Гробница его находится в Шейхане. У иезидов есть идолы; одного из них, Мелек-жовуси, мы видели. Это — петух с обрезанными крыльями. Эта секта стоит вне персидских и турецких верований.

В то время, как все религии человечества живут иллюзиями и строят миражи будущей жизни, персы в своих исканиях действительность поставили центром мира. Превратить благословенный Иран в сад радости — вот девиз маздеизма. «Брат-человек, трудись, — говорит автор XXII яшты, — в конце третьей ночи после смерти, когда станет рассветать, душа увидит свою совесть в виде девушки в белых одеждах, сильной, стройной, благородной по осанке и прекрасной. Душа спросит: „Кто ты — самая красивейшая из тех, кого созерцали глаза мои?“ И услышит: „О ты, только мысливший о добром и говоривший хорошее — я твоя совесть. Когда ты видел богохульника, ты пел псалмы, когда видел бедного, оттолкнутого грубым, ты давал милостыню“». Религия прогресса соединена у персов с религией бессмертия. В конце концов, небо и земля и все законы будут изменены; уничтожится смерть, все воскреснут реально. Бессмертие плотское — награда за труд. «Ты воскреснешь на земле, воскреснет только благо — розы, но не вредные растения, домашние животные, но не дикие и не змеи. Зло исчезнет в океане света. Злые духи обратятся в добрых. Исчезнет лишь Атра Майпью, — но он есть абсолютный ноль, минус, ничто, живущее призрачной жизнью, тьма».

При наличности таких верований народу дается широкая возможность творить религии. Отсюда и возникает дьяволопоклонство, как конгломерат целого ряда религиозных воззрений. Отсюда возникают и другие секты, оригинальные и крайне интересные. Опишу одну из них, на молитву которой я попал совершенно случайно.

Это, очевидно, одно из разветвлений прыгающих дервишей, подвергающих себя всякого рода истязаниям. В туземном костюме, я с своим знакомым хаджи очутился на небольшом дворе, устланном плитками и украшенном колоннами. На подушках, среди многочисленных присутствующих, лица которых выражали самое напряженное благоговение, сидело несколько полураздетых людей (одного я потом случайно снял (см. фотографию), а перед ними стояла маленькая жаровня, на которой дымились благовония.

Один из старших аскетов, глотавший скорпионов.

Двое из аскетов были совсем юные, с белыми до странности лицами и утомленными глазами, один, совсем мальчик, был одет в странную фантастическую одежду. Глубокое молчание царило вокруг, боялись даже сильным вздохом нарушить его. Все напряженно, до боли в глазах, смотрели на горящие уголья, вдыхая благовонный дым, поднимавшийся вверх. Эта немая таинственность страшно действовала на душу; пока мы входили и отыскивали себе место, на нас никто даже не посмотрел, несмотря на все любопытство детей Востока. Казалось, никто не замечал чужого присутствия — так напряженно все смотрели на маленькую жаровню и аскетов, вдыхавших испарения благовоний. Интересны были глаза присутствовавших: мрачно-глубокие, расширенные, как будто погруженные в таинственное созерцание чего-то минувшего, в немое общение с Высшим существом. У них был какой-то удивительно старческий вид. Все сильнее и сильнее был слышен запах благовоний, он раздражал и возбуждал даже тех, кто, как мы, находились далеко от маленькой жаровни.

Хотелось двигаться, действовать, трудно было сидеть, хотелось что-то сделать необычное. Тишина, глубокая тишина была вдруг нарушена рычанием; так рычит лев, когда бывает рассержен. Трудно было уяснить, кто издал этот звук — так неподвижно, как статуи, сидели аскеты в усталых безвольных позах египетских царей, с почти бессмысленным взором, устремленным на жаровню.

Звук повторился еще и еще, казалось, он исходил от самого бледного из них. Подняв голову, он вдруг вскочил, быстро задвигался, ему протянули руки, кто-то заиграл на странном инструменте, похожем на маленький барабанчик. Вскочивший аскет стал танцевать и кланяться, как будто он выражал почтение божеству; быстрее и быстрее становился темп музыки, быстрее и быстрее низкие поклоны чередовались с мелькающими в пляске ногами. Наконец все обратилось в одно движение, деталей которого не улавливал уже глаз. На губах забилась белым ключом пена, а глаза стали неподвижными, с жестоким, бессмысленным выражением. Он стал извиваться, как маленькая змейка, самая грациозная из змеек Персии.