Легенда о ретивом сердце

— Ба-а-тюшка! — завопила она визгливым голосом.— Не уходи! Не на охоту идешь — сам пойманный!

Она уцепилась за ногу Соловья и, так как конь Илейки затрусил, поволоклась по земле, отчаянно вопя.

— Отцепись, дуреха! — толкнул ее ногой Соловей.

Невейка кубарем откатилась в сторону, завизжала еще громче, но тотчас же поднялась, протянула руки.

— Прощай, лес мой! Прощай, мрак — волчье логово, прощай, волюшка,— бормотал Соловей в каком-то самозабвения,— ведут на Русь последнего вольного человека!

Как жила-была вдова-а.

Как у той у вдо-овы

Было десять сынов.

Да все десять сыно-ов

Да ра-азбойники!..

И разбойник засвистал исступленно, словно хотел оглушить себя. В страхе замер лес — никогда не доводилось слыхать ему такой птицы, трели ее громом рассыпались окрест. То звонко, пронзительно летели стрелы, то слышалось шипение змеи, то отчаянным воплем захлебывалось смертельно раненное животное, то весенним призывным ревом кричал тур, победивший соперника. Насмешливо клоктали сороки, хлопали крыльями филины, жутко стонали сычи и совы. Взвизгивала и мяукала хищная рысь, зевал во всю пасть медведь, и снова небывалая соловьиная трель осыпала дубравы так, что листья трепетали. Странно, жутко стало Илейке — колдовская нечеловеческая сила высвистывала душу разбойника, рождала звуки самых глухих дебрей. Весь Брынский лес от края и до другого переполошился в тревоге.

— Го-го-го, га-га-га, ха-ха-ха! — шаталось, ходило совсем рядом эхо, словно впервые приблизилось к человеку.

Осенние ветры гудели в деревьях, рвали листву целыми охапками и шуршали ею по отвердевшей земле; задувал сиверко, гнал по льду реки звенящую поземку...

— Тебе, вольный Стрибог, молитва моя, песня моя — волхва твоего последнего! — выкрикивал Соловей и снова заливался свистом, гоготаньем, доходя до исступления. На губах его появилась пена, палилось кровью лицо, вздулись жилы на шее, а он все не останавливался. Перепуганный Бур бросался из стороны в сторону, кожа на нем мелко дрожала.

Снова и снова исходила ночь в разбойничьем свисте и завываниях. Бежали, просыпая снег, черные тучи, волки скулили жалобно, луна шагала своими лучами по лесу, ворочались в берлогах звери — все перепуталось в песне Соловья, как в его душе. Долго не мог Илья остановить разбойника, да и как его можно было остановить? Что-то в этом было такое, что смущало Илейку, словно виноват он в чем-то был, словно не понимал чего-то. Это было разрушение... Дальше Илейка не мог выдержать — пнул коня каблуком, натянул поводья:

— Бур! Ах ты, травяной мешок! Котел закопченный! Испугался посвисту соловьего? Шипу змеиного? Скакни, Бур, чтоб замолк, задохнулся бы ветром разбойник!

Стегнул коня, и тот рванул так, что Соловей упал и потащился но траве. Он враз умолк, и это было так чудно, когда не обезумевший мир кричал в страхе, а самый простой и знакомый переговаривался обыденными голосами. Жужжал слепень, садясь на круп коня, гукала где-то кукушка, летела красная бабочка быстро, зигзагами, будто лента развевалась по ветру.

Илейка приостановил коня, выждал, когда Соловей поднимется, и тотчас же услыхал крик:

— Ба-а-тюшка! Кро-о-винушка! Не оставь свою косточку, ресничку свою, Невейку!

Девочка всю дорогу бежала за ними и кричала, по Соловей заглушал ее крик.

— Ба-а-тюшка! Ку-у-да ты? Расказнят тебя злые! Не ходи... Не ходи. Что буду без тебя делать? Одна в лесу-то... Не вернешься ведь, знаю!

Соловей тупо молчал, не откликался на ее крик, только морщился.

— Гони коня, Муромец! — сказал он, когда Невейка приблизилась.

Илья подстегнул коня.

— Левее держи! — предупредил разбойник.— Здесь болото, завязнем, а нам еще далеко до Киева. Вернись, Невейка! Не ходи, говорят тебе!

— Нет, пойду! Всюду пойду за тобой, рядом встану, чтобы и меня сказнили! Только не шибко беги — духу нет, моченьки,— упрямо твердила девочка.

Лес заметно поредел, встала последняя голенастая береза, и вдруг широко, радостно полоснула по глазам сияющая поверхность реки. Звонкая волна била в крутой берег, заворачивалась, как подол на ветру. Озорница Смородинка! Сбросила летник — луг пестрый и шевелила упругими боками. Птицы-рыболовы галдели в воздухе, кружились хороводом, падали вниз. Свежо, горько пахло разгоряченной лозой. Дорога круто изогнулась и пошла берегом.

— Батюшка, не ходи за Смородинку, за смрадную речку! Возвернись! — кричала девочка.

Илейка оглянулся на нее — семенит, подобрав подол, исцарапала ноги. Куда ее? Не бросать же одну. А конь все шире скачет, и Соловей кричит.

— Гони, Муромец! Гони! Надоела она мне — некровная! Поди прочь, дурочка! Гони, пусть Стрибог в уши дует!