Легенда о ретивом сердце

— Худо, — простонал, силясь поднять голову, — ой, худо…

Илейка помог ему встать, дотащил до лежанки.

— Пройдет… Пройдет, — твердил старик, смотря на внука, и шепотом добавил Илье: — Не-е… Последний ломоть съели мы…

Он устало закрыл глаза.

Небо затянуло красною паутиной, каждая травинка бросала длинную тень, и оттого все приобрело отчетливость, глубину. Настал еще один вечер, ничем не примечательный вечер в жизни Ильи Муромца. Где же боги? Где бог? Чего он смотрит так равнодушно, как звезды… Нет ему никакого дела до людей и всего русского племени. Долго ворочался в эту ночь Илейка — душно было, и шею кололо соломой, а еще мысли не давали покоя. Мысли все такие, от которых больно сжималось сердце, словно множество птиц слеталось отовсюду, чтобы долбить его твердыми клювами. Вот захрапел дед. свистнул носом, шмыгнула в дверь кошка за ночным мотыльком, томительно зашумели деревья. Поднялся мальчишка, сонный пошел, натыкаясь на предметы, но городок свой перешагнул. Зачерпнул воды из кадки, понял. Потом встал на пороге, и Илейка услышал, как забарабанила по лопухам струйка. «Жизнь! Жизнь!» — вздохнул Илейка. Какие-то неясные образы стали носиться перед глазами — косматая красная паутина и Синегорка, скачущая на коне. Она размахивала копьем, волосы развевались, вскрикивая, неслась все дальше, дальше. Илейка не видел лица, не помнил ни одной ее черты. Хотелось открыть глаза и увидеть ее, живую, из плоти и крови. И он открыл глаза, долго смотрел в закопченный потолок. Потом снова заснул, и ему снился чудесный город, построенный маленьким умельцем. Только город этот был самым настоящим, большим, многолюдным и счастливым…

Разбудили его резкие крики, ржание лошадей и позвякивание металла. Никого в избе не было. Илейка вскочил, быстро опоясался мечом, вышел. По улице двигалось странное шествие. Впереди ехал купчина — белотелый, толстый, что гриб-боровик. Ко лбу его был привязан зеленый капустный лист от головной боли. По тугим щекам и налитому затылку скатывались грязные ручейки пота. Серые мутные глаза навыкате смотрели презрительно. Одет оп был в легкий шелковый кафтан, расцвеченный диковинными травами, а под пим тугая кишка вокруг бедер — кошель с серебром. Светлая сбруя разбрасывала солнечные зайчики. За купцом следовало человек десять всадников. Длинноусые молодцы в подбитых пенькою кафтанах, с нашитыми на груди веревками, свернутыми твердыми калачами. Дружина окружила небольшую, похожую па кочевническую кибитку, крытую пыльным войлоком, из которой неслись детские вопли.

— Ма-а-мка! — кричал один, — Слышь? Куды меня везу-у-ут? Куды-ы?

— Гы-гы-гы, — тянул другой. — Ой, где… ты, ма… — и никак нельзя было понять, почему он не может выговорить слово.

— Умолкните, бесовы дети! — покрикивал на них один из всадников, десятский, и грозил плеткой. — Вот я вас! Слышь, бабы, и вы, мужичье! Отстаньте, чего вам?

— Да ка-ак же, сын-то? — плакала молодая женщина с ребенком на руках. — Высохнет до макова зернышка…

— Что тебе сыночек? Вон у тебя на руках дочка! Нарожаешь, поди, не один десяток, — гудел, словно в бочку всадник.

— Ма-а-мка! Зачем ты меня запродала? Я ведь хлеба-то совсем не ем и хлебаю редко. — продолжал тянуть мальчишка в кибитке, и женщина что-то ему отвечала.

— В одерень! В одерень! (*Продажа детей в рабство) — потрясал мошною купчина. — Чем будете детей кормить, коли саранча все пожрала? Отдавайте мне их! У меня они сытые будут и одетые, и работу легкую справлять станут. Из-за вашей выгоды пекусь. По два мешка ржи отсыплю и ячменя дам, а еще серебряную монетку. Видите, как блестит! Будто чешуйка.

Илейка шел за всадником, и ему казалось, что сон все еще продолжается.

Шествие остановилось. Один из всадников, надув щеки, стал трубить в рог. Делал это он с большим удовольствием и достоинством.

— В одерень? В одерень! Саранча пожрала ваши посевы! Дети ваши станут голодать, у них будут большие, как тыквы, головы и круглые животы; ноги их искривятся, а из ушей потечет сера! Отдавайте детей в одерень! Гость из Карачева, Евламиий. обещает вам доброе обращение с ними. Они попадут в Киев па княжеское подворье, там уж дело великого князя: держать их при себе или отдать на сторону. Одно ясно — смирный и прилежным всегда найдет путь к сердцу господина, снискает его доверие и любовь и тем угодит господу богу, которому мы все молимся единым крестом.

Толстопузый перевел дух и продолжал увещевать крестьян.

— Целовал ворон курочку! — выкрикнул тщедушный парень. — Запродашь ребят черным арапам или злым уграм, а то, может, и в степи!

— Заткни глотку, горлан, — прикрикнул десятский, рыжий, с огромными серебряными шипами на сапогах. — не то проткну тебя копьем. Детей у тебя нет — не суп своего носа…

— Думайте! Крепко думайте, смерды! Помочь вам хотим. Не будь такого несчастья, остались бы с вамп дети ваши. Неужто сами погибнете с голоду и детей погубите? Сироты они, как головешки после пожара, никому не нужны.

— Ма-а-а! К тебе хочу… домой… слышишь? Ни крошки в рот не возьму… ни единой крохотулечки.