Легенда о ретивом сердце

— Нет, хакану нужен твой двор и твои люди. Он не убьет тебя… Ведь это ты навел его на Киев!

— Пусть у моего коня отпадет хвост… — начал было Метигой, но девушка не стала слушать:

— Нечего клясться — тебя все равно казнят, тот или другой. Нельзя служить двум хаканам, нельзя любить двоих…

Илейка смотрел на нее и почти не вникал в смысл доносившихся слов. Она еще красивей стала и совсем печенежка… Только говорит чисто да волосы будто литая бронза…

— Я люблю этого русса! Я брошу проклятый шатер и уйду на Русь. Я тоже служу двум хаканам, но не потому, что люблю золото… — Синегорка подумала минуту: — Сама не знаю почему… Наверное, потому, что кровь у меня дурная.

— Йах, из твоих ноздрей жаром дует! Зря ты пришла в «Комарёк» — тебя могут выследить, тут ведь кругом глаза. Тебя зарежут, а меня удушат тетивою лука, — продолжал настаивать печенег.

— Да, ты изменил хакану, и он задушит тебя тетивой лука, но пока ты нужен ему. Пусти меня к руссу!

— Нет, Нет! Ты не пойдешь к нему!

— Пусти! — рванулась она, — Я выдам тебя! Расскажу хакану, что ты каждый месяц посылаешь в Киев наездника и он привозит оттуда золото. Не так ли?

— Йах, девушка-гюль, нишкни! — забеспокоился Идолище. — Тут ведь кругом уши.

Синегорка бросилась к двери, но печенег вдруг вытащил кинжал:

— Я сам зарежу тебя и его, хакан подарит мне скакуна, взятого в Киеве!

Синегорка отпрянула в испуге, а печенег двинулся на нее, выставив кинжал.

— Ты у меня как кость в горле! Я вырву твое сердце и положу его к ногам храбрейшего из храбрых!

Щерились зубы на лоснящемся лице, разъехались редкие усы — пять волосков в четыре ряда.

Илейка словно бы вышел из оцепенения, взметнулся над перилами гульбища и прыгнул… Под руки ему попался тяжелый светильник, он ударил им по голове Идолища. Тот взревел коровою и грузно осел на ковер. Кровь потекла по диковинным заморским цветам. Тотчас же чьи-то руки подхватили Синегорку, послышался сдавленный крик, хлопнула дверь.

— Синегорка!.. Синегорка!.. — громко позвал Илья.

Ответа не было. Долго Илейка шарил в темноте руками и звал ее. Потом с улицы донесся топот копыт, он болью отдался в душе. Ильи выбежал во двор, вывел Бура, Никто его не остановил. Смеркалось. Месяц повис на тучке. Илья чувствовал затылком множество глаз, устремленных на него из темноты. Комар пел свою песню длинного кинжала.

Страда богатырская

Выполняя волю великого князя, тысячи людей потянулись к южным границам государства, чтобы рубить там городки-крепости, устраивать лесные засеки, насыпать по берегам рек земляные валы, тянущиеся па сотни верст, копать глубокие рвы. Плыли ладьями и стругами, тащились конные и пешие воины, смерды, холопы, рабы. Несли на себе топоры и заступы. Шли по найму и договору, шли по недоброй воле. Укрывались в ладьях старыми парусами, по дорогам — рогожей. Наступила осень — время выжженных трав. Солнечные дни сменились надоедливым дождиком. Нужно было спешить — одно колено печенегов из десяти кочевавших по днепровским просторам ушло далеко на восток, куда-то к Рязани, а все другие оттянулись к устью великой реки…

Рано утром витязи покинули засеку и углубились в степь.

Какое-то новое ощущение владело теперь Илейкой, и он никак не мог к нему привыкнуть. Это был зов степи, властный зов предков, кочевавших здесь в отдаленные времена, манящая неизвестность недосягаемого край-неба, Это было опьянение степью, пряными запахами сожжённого солнцем разнотравья, таинственной глубиной, простором, который так был похож на волю. Илья чувствовал — день ото дня степь приобретает над ним всё большую власть, могучую, непреоборимую. Силы в нём поприбавилось. Здесь было где развернуться во всю мощь, размахнуться со всего плеча. Вот она лежит перед ним, залитая осенним солнцем, горбятся холмами и пригорками, курганами, в которых много жизней забито. Репейник стоит, ощетинившись копьями, сторожит эту глухомань, где высвистывают суслики и полевые мыши. Тяжело катятся белые, круглые, как валуны, облака, и, когда закрывают солнце, по траве волочится огромная тень, долго, тяжко, пока одним махом не впрыгнет на небо. Становится жарко, нестерпимо нагревается железо. Все дальше, дальше…

— Глядишь? — спрашивал Добрыня сонным голосом, он подремывал в седле.

— Поглядываю, — отвечал Муромец.

— Не видать? снова спрашивал Добрыня.

— Не видно, — отвечал Илья, — только холмы раскатистые.

— Угу, еще ниже склонял голову товарищ, — угу… хорошо.

Кони размеренно вышагивали по бездорожью. Колдовал шмель над самым ухом, на курганах сидели плечистые орлы, будто бы в кольчугах, наплывали заросли пастушьей сумки. иногда мелькало гнездо жаворонка в отпечатке копыта. Тысячи огненнокрылых кузнечиков с сухим треском сыпались на травы.

— Никогда б не видеть поганых, — бурчал Добрыня, — спали бы мы спокойно… Кости бы попарить сейчас…