Легенда о ретивом сердце

— Жалованье, князь, за ратный труд наш, как то заведено исстари, — ответил Илейка твердо, гнев поднимался в нем.

Кругом стояли надменные бояре, разряженные, холеные, и оружие у них было такое же холеное, пригодное только для забав и ловитвы. Непроходимая глубокая пропасть, которая и прежде отделяла Илью от них, раздвинулась еще шире, еще бездонней стала она. Но у Ильи не закружилась голова.

— Жалованье, — повторил он с вызовом, — за четыре года службы мне, Алеше Поповичу и Добрыие.

Князь смерил взглядом Илью:

— Предерзки твои слова, Муромец! Бог на небе, а князь на земле… И ты пришел требовать с господина своего… Вы получите жалованье в серебре, а, пока я тебя, Муромец, награжу по-княжески.

Он шепнул что-то стоявшему рядом огнищанину. Огнищанин бегом пустился выполнять наказ! князя. Наступило грозное молчание, только кони били; копытами да медведь гремел цепью, как узник. Через минуту огнищанин возвратился, и в руках великого князя оказалась овчинная дубленая шуба — худая, плешь на плеши. Владимир, усмехаясь, сказал Илейке:

— По обычаю дедов наших, жалую тебя, Муромец, шубою со своего плеча. Каково звание, такова и награда.

С этими словами великий князь снял с плеча овчину и бросил ее через перила к ногам Илейки:

— Вот тебе наша княжеская милость!

Многие улыбнулись, кое-кто коротко захохотал, но тотчас же лица у всех вытянулись — таким взглядом окинул Илейка присутствующих. Сразу будто на две головы вырос. Великан стоял перед князем. Добрыня взял было Илейку за локоть, но тот его оттолкнул.

— Спасибо, князь. Дорог мне твой подарок, — только и сказал. — Здравствуй со всем своим праведным домом, государь мой…

Сделал шаг вперед, наступил на одну полу шубы, схватил обеими руками другую и потянул к себе. Шуба затрещала и легко подалась. В руках у Муромца были две неравные ее половины. Он поволок их по земле, как не однажды тащил за волосы побежденных в битве врагов, и швырнул их в охотничью свору. Та с лаем набросилась на овчину, стала рвать зубами, только шерсть летела клочьями.

Грудь Ильи вздымалась от гнева, и в горле хрипело. Так всегда было в битве, Добрыня часто слышал этот хрип. Он знал — не было тогда пощады врагам.

Неслыханной дерзостью прозвучали слова Илейки. Несколько секунд казалось — ударит гром и испепели хулителя. Руки рванулись к оружию, поднялись копья

— Эх, было бы кольцо в земле великое, всю Русь бы перевернул холопскую! — сжал кулаки Муроме»

Добрыня положил ему руку на плечо, потянул. Не оглядываясь они пошли через двор, стуча каблуками, громыхая оружием, — два воскресших из древних веков бесчувственных исполина, шагающих через леса, и горы, и реки. Их никто не остановил, не бросил вслед копья — такой мощью повеяло от них, степной неукротимой удалью. Сели на коней и поскакали к воротам. Стража подняла секиры. Растерянно смотрел князь и его бояре…

— Вот тебе и жалованье! — сказал Добрыня, когда выехали за ворота детинца. — Спасибо, живыми ушли да не битыми.

Он вдруг рассмеялся:

— Вот оно, наше жалованье! — достал из кармана целую пригоршню колючек. — Понабивались. Степь платят!

Снова рассмеялся:

— Подгоним коней, Илейка, оторопь пройдет, догонять пустятся.

— Не скоро теперь пройдет оторопь, — с горечью сказал Илья. — Не ждал я такого от князя. На верную смерть посылал, в степи гонял… Не ждал такого бесчестья.

Злость в нем понемногу утихала, ее заменяла какая-то смутная тоска. Часто приходила она, иногда совсем беспричинно. Давно, еще там, в отчей избе. И потом часто приходила, волчицей вгрызалась в душу. Все сразу померкло в Киеве — ничего не видел Илья, отовсюду в глаза лезли грязь и гнилье. Солнце немилосердно жгло, светило так, что больно было смотреть, а золото двадцати пяти глав Десятинной потускнело, как свинец. Муромец повесил голову и медленно ехал, тупо глядя на свои руки, державшие ременные поводья, и руки казались ему слишком большими, ненужными.

— Не кручинься, Илейка! — хлопнул но плечу Добрыня. — Дождь пройдет, сор смоет… Не занесут тебя в летописи старцы киевские. Прошли те времена. Все под дудку великого князя пляшут, и ничего нет на Руси, кроме как: «Слава великому князю!» Честь боярам, слава князю, а нам остается землю поить кровью.

Как всегда, Добрыня говорил неторопливо, разумно, но от его слов не становилось легче.

— Прошли те времена, когда ты да я, да простой воин на пиру у князя за общий стол садились. Кто был на Подоле — на Гору не влезет, хоть и не до небес она. Высоко ходит над ней красное солнышко. Не кручинься, Илья! — повторил Добрыня. Он свернул в переулок, сказав, что подкует коня. Договорились встретиться вечером у Десятинной.

Илейка остался один на малознакомой улице, и ему стало еще тоскливей, сжался комок в горле. Не было ни Алеши, ни Добрыни. Тот ехал слева, а Добрыня по правую руку. Так они и скакали — стремя о стремя.

Дорогу преградил отряд конников, гнавший рабов. Печенеги, не привыкшие долго ходить, уныло брели, положив руки на деревянные рогатки, державшие шеи. Полуголые, мускулистые тела, косматые шапки — в глазах тоска беспросветная.