Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осёл Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.

– Одного? – повторил Ламме. – Но ты же не оставишь меня одного – это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять ещё друга – это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, – он гордо поднял голову, – я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наёмниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!

И Ламме заплакал, а Уленшпигель был растроган его кроткой самоотверженностью.

XXVII

В это время Альба разделил свою армию на две, из которых одну двинул в герцогство Люксембургское, другую – в графство Намюрское.

– Видно, тут есть какой-то стратегический замысел, мне непонятный, – сказал Уленшпигель. – Ну, мне всё равно, едем всё-таки в Маастрихт.

Когда они приближались к городу по берегу Мааса, Ламме заметил, что Уленшпигель внимательно рассматривает все суда, идущие по реке, и вдруг остановился перед одним, на носу которого была изображена сирена. В руках у сирены был щит, на чёрном поле которого вырисовывались золотые буквы Г. И. X., начальные буквы имени нашего Господа Иисуса Христа.

Помахав Ламме, чтобы тот остановился, Уленшпигель весело засвистал жаворонком.

На палубе показался человек и крикнул петухом. Тогда Уленшпигель сделал ему какой-то знак и заревел по-ослиному, указывая при этом на толпу народа, кишевшую на берегу. Тот ответил тоже могучим ослиным рёвом: и-а! И ослы Уленшпигеля и Ламме, насторожив уши, присоединились изо всех сил к этому родному звуку.

Проходили женщины, проезжали мужчины верхом на лошадях, тащивших суда, и Уленшпигель обратился к Ламме:

– Этот судовщик насмехается над нами и нашими ослами. Не отлупить ли нам его на его барке?

– Пусть лучше он сюда придёт, – ответил Ламме.

– Если вы, – посоветовала им проходящая женщина, – не хотите вернуться с переломанными ногами и руками и изувеченным лицом, то оставьте этого Стерке Пира[14] реветь столько, сколько его душе угодно.

– И-а, и-а, и-а! – ревел судовщик.

– Пусть ревёт, – говорила женщина, – на днях он на наших глазах приподнял повозку, нагруженную тяжёлыми пивными бочками, и остановил на ходу другую, запряжённую здоровенной лошадью. Вон там, – она указала на корчму «Синяя башня», – он, бросив свой нож на расстоянии двадцати шагов, пробил им дубовую доску в двенадцать дюймов толщиной.

– И-а, и-а, и-а! – орал судовщик, и ему вторил мальчишка лет двенадцати, тоже вылезший на палубу.

– Не боимся мы твоего Петра Сильного. Пусть он так зовётся, этот Стерке Пир! Мы посильнее его – и вот перед тобой мой друг Ламме, который может пару таких слопать без отрыжки.

– Что ты несёшь, сын мой? – спросил Ламме.

– То, что есть, – ответил Уленшпигель. – Не противоречь мне из скромности. Да, добрые люди, скоро вы увидите, как разойдётся его рука и как он обработает вашего знаменитого Стерке Пира.

– Да помолчи, – сказал Ламме.

– Твоя сила известна, не к чему её скрывать, – говорил Уленшпигель.

– И-а! – завывал судовщик.

– И-а! – вторил мальчик.

Вдруг Уленшпигель снова засвистел жаворонком. И мужчины и женщины, и работники спрашивали в восхищении, где он научился этому небесному пению.

– В раю, – ответил он, – я ведь прямо оттуда.

И, обратившись к судовщику, который не переставая ревел и насмешливо указывал на него пальцем, он закричал:

– Что же ты сидишь там на своей барке, бездельник? Видно, на земле не смеешь насмехаться над нами и нашими ослами!

– Ага, не смеешь, – повторил Ламме.

– И-а, и-а! – ревел тот. – Пожалуйте-ка сюда, на барку, господа ослы с ослами.

– Делай, как я, – шепнул Уленшпигель Ламме. И он закричал судовщику: – Если ты Стерке Пир, то я Тиль Уленшпигель. А это вот наши ослы Иеф и Ян, которые ревут по-ослиному лучше тебя, ибо это их природный язык. А на твою расхлябанную посудину мы не пойдём. Это старое корыто переворачивается от первой волны и плавает-то бочком, по-крабьи.

– Ну да, по-крабьи, ну да! – кричал Ламме.

– Ты что там ворчишь сквозь зубы, кусок сала! – крикнул судовщик Ламме.

Тут Ламме пришёл в ярость.

– Ты плохой христианин, коришь меня моей немощью, – кричал он, – но знай, что это сало – моё сало, от моего доброго питания. А ты, старый ржавый гвоздь, жил всю жизнь прокисшими селёдками, свечными фитилями и тресковой кожей, сколько можно судить по твоей худобе, которая видна сквозь дырки в твоих штанах.

– Ну и потасовка будет, – говорили прохожие, полные радостного любопытства.

– И-а, и-а! – кричали с барки.

Ламме хотел сойти с осла, набрать камней и швырять в судовщика.

– Камнями не бросай, – сказал Уленшпигель.