Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

– Чего ты стонешь? – сказал Уленшпигель. – Она ведь недурна в этом виде, полуголая, в кисейном платье с разрезами, сквозь которые видно её свежее тело. Но она слишком молода, это не твоя жена.

– Сын мой, – говорил Ламме, – это она, сын мой! Я узнал её. Поддержи меня, я не могу шагу сделать. Кто мог о ней это подумать? Так бесстыдно плясать в цыганском наряде! Да, это она; смотри, эти стройные, изящные ноги, её руки, обнажённые до плеч, её круглые, золотистые груди, до половины выглянувшие из её прозрачного платья, смотри, как она дразнит красным платком большую собаку, которая прыгает за ним.

– Это египетская собака, – сказал Уленшпигель, – в Нидерландах нет такой породы.

– Египетская… не знаю… но это она. Ах, сын мой, я ничего не вижу. Вот она подобрала юбку повыше, чтобы ещё больше обнажить свои пухленькие икры. И она смеётся, чтобы мы видели её белые зубки и слышали ясный звон её нежного голоса. И сверху распахнула платье и откинулась назад. О, эта шея влюблённого лебедя, эти голые плечи, эти смелые, ясные глаза! Бегу к ней!

И он спрыгнул с осла. Но Уленшпигель удержал его, говоря:

– Эта девочка вовсе не твоя жена; мы подле цыганского табора, берегись! Видишь там дым за деревьями? Слышишь собачий лай? Смотри, уж бежит на нас стая, смотрит и, чего доброго, набросится. Спрячемся лучше в кустах.

– Не стану прятаться, – ответил Ламме, – это моя жена, такая же фламандка, как и мы с тобой.

– Ты слепой дурак, – сказал Уленшпигель.

– Слепой? Нет! Я отлично вижу, как она там полуголая пляшет, смеётся и дразнит большую собаку. Она притворяется, будто не видит нас, но, уверяю тебя, она нас видит. Тиль, Тиль, смотри же! Собака бросилась на неё и повалила её на землю, чтобы вырвать красный платок. Она упала, кричит жалобно.

И Ламме стремительно бросился к ней с криком:

– Милая моя, дорогая жена моя! Где ты ушиблась, красавица моя? Что ты так хохочешь! Твои глаза выпучены от страха.

Он целовал её, ласкал и говорил:

– Но где же твоя родинка, что была под левой грудью? Я её не вижу, где она? Ой, ой, ты не жена моя! Господи Создатель!

А она хохотала неудержимо.

Вдруг Уленшпигель крикнул:

– Берегись, Ламме!

И Ламме, обернувшись, увидел пред собой долговязого цыгана с тощим смуглым лицом, напоминающим peper-koek – ржаной пряник.

Ламме схватился за свой дротик, принял оборонительное положение и закричал:

– На помощь, Уленшпигель!

И Уленшпигель был уже здесь с мечом в руке.

Но цыган сказал по-немецки:

– Gibt mi ghelt, ein richsthaller auf tsein[21].

– Видишь, – сказал Уленшпигель, – девочка с хохотом убежала и всё оборачивается, смотрит, не идёт ли кто за ней следом.

– Gibt mi ghelt, – повторил цыган, – заплати за любовное удовольствие. Мы народ бедный и ничего дурного вам не сделаем.

Ламме дал ему дукат.

– Чем ты занимаешься? – спросил Уленшпигель.

– Всем на свете, – ответил цыган. – Мы мастера на всякие чудеса ловкости и умения. Мы играем на бубне и танцуем венгерские танцы. Многие из нас изготовляют клетки и жаровни, на которых можно жарить отличное жаркое. Но вы все, и фламандцы и валлоны, боитесь нас и гоните нас. И так как поэтому мы не можем питаться трудом рук своих, приходится нам жить воровством: крадём у крестьян овощи, мясо, птицу, которых они нам не продают и даром не дают.

– Что это за девушка, которая так похожа на мою жену? – спросил Ламме.

– Это дочь нашего старшины, – ответил цыган.

И он продолжал потихоньку, как бы со страхом:

– Господь поразил её любовным безумием, и она не знает женской стыдливости. Едва она увидит мужчину, как бессмысленное веселье овладевает ею, и она смеётся без удержу. Она почти не говорит, и долгое время её считали совсем немой. По ночам она сидит, хныча, у костра, иногда плачет или смеётся без всякой причины, показывает на живот, говорит, что там болит. Летом к полудню после еды у неё припадки самого дикого безумия. Она раздевается почти догола подле нашего табора и пляшет. И никакого другого платья, кроме прозрачного тюля или кисеи, она носить не хочет, и зимой лишь с величайшими усилиями нам удаётся закутать её в суконную накидку.

– Что же, – спросил Ламме, – неужто у неё нет любовника, который помешал бы ей так отдаваться первому встречному?

– Нет, – ответил цыган, – ведь когда путники подходят к ней ближе и видят её безумные глаза, они испытывают скорее страх, чем любовь. Этот толстяк был смел, – прибавил он, показывая на Ламме.

– Пусть болтает, сын мой, – сказал Уленшпигель, – это треска, что клевещет на кита. От кого из них ворвани больше?

– У тебя сегодня злой язык, – сказал Ламме.

Но Уленшпигель, не слушая его, спросил цыгана:

– Однако что же она делает, если другие оказываются такими же смелыми, как и Ламме?

– Получает своё удовольствие и свой заработок, – мрачно ответил цыган. – Кто пользовался ею, платит за развлечение, и эти деньги идут на её наряды и на нужды стариков и женщин.

– Значит, она никого не слушается? – спросил Ламме.

– Не мешайте тем, кого поразил Господь, жить по своей прихоти, – ответил цыган, – ибо тем выразил Господь свою волю. Таков наш закон.