Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах

Август! Август!..Ты скажи, месяц милый,Что судьба мне судила?В жёны кто возьмёт меня?..

– А хоть бы и я! – сказал Уленшпигель.

– Ты? – ответила она. – Подойди-ка поближе, дай разглядеть тебя.

– Но как это так, – спросил он, – ты в августе просишь о том, о чём брабантские девушки спрашивают накануне марта?

– У них там только один месяц дарует мужей, а у меня все двенадцать. И вот накануне каждого, только не в полночь, а за шесть часов до полуночи, я вскакиваю с постели, делаю, пятясь назад, три шага к окошку и говорю то, что ты слышал. Потом я поворачиваюсь, делаю, опять пятясь назад, три шага к постели, а в полночь ложусь, засыпаю, и мне должен присниться мой жених. Но месяцы, добрые месяцы, они злые насмешники, и вот мне приснился не один, а двенадцать женихов. Если хочешь, будь тринадцатым.

– Прочие приревнуют. Значит, и твой клич «свобода»?

– И мой клич «свобода», – ответила девушка, краснея, – и я знаю, о чём прошу.

– Я тоже знаю – и просьбу твою исполню.

– Не торопись – надо подождать, – ответила она, показывая белые зубки.

– Ждать – ни за что! Ещё чего доброго дом свалится мне на голову, или ураган сбросит меня в ров, или злобный пёс укусит за ногу, – я не стану ждать!

– Я ведь ещё молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай.

Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки только накануне марта взывают о муже, а не в дни жатвы, и у него зародилось недоверие.

– Я молода и вызываю женихов только потому, что таков обычай, – повторила она, улыбаясь.

– Что ж, ты будешь ждать, пока состаришься? Плохая арифметика. Я в жизни не видал такой круглой шеи, таких белых фламандских грудей, полных того доброго молока, которым вскармливают доблестных мужей.

– Полных?.. Пока ещё нет, ты поспешил, шутник!

– Ждать! – повторил Уленшпигель. – Может быть, потерять раньше зубы, вместо того чтобы сожрать тебя живьём, красотка? Ты не отвечаешь? Твои ясные карие глазки смеются, твои вишнёвые губки улыбаются?

Девушка бросила на него лукавый взгляд.

– Уж не влюбился ли ты в меня? – сказала она. – Кто ты? Чем занимаешься? Богат ты или нищий?

– Я нищ, но буду богат, если ты отдашь мне своё тело.

– Я не об этом спрашиваю. Ты добрый католик? В церковь ходишь? Где ты живёшь? Или ты настоящий нищий – гёз, и не побоишься признаться, что ты против королевских указов и инквизиции?

Пепел Клааса застучал в сердце Уленшпигеля.

– Да, я гёз, – сказал он, – и хочу предать смерти и червям угнетателей Нидерландов. Ты смотришь на меня с ужасом. Во мне горит огонь любви к тебе, красотка, – это огонь юности. Господь Бог возжёг его; он пылает, как солнце, пока не погаснет. Но пламя мести тоже горит в моём сердце. Его тоже возжёг Господь. Оно вспыхнет пожаром, и восстанет меч, засвистит верёвка, война опустошит всё, и палачи погибнут.

– Ты красив, – печально сказала она и поцеловала его в обе щеки, – но молчи, молчи.

– Почему ты плачешь? – спросил он.

– Здесь и везде, где бы ты ни был, будь осторожен.

– Есть уши у этих стен?

– Никаких, кроме моих.

– Их создал бог любви, я закрою их поцелуями.

– Дурачок, слушай, если я говорю.

– В чём же дело? Что ты скажешь мне?

– Слушай, – прервала она его нетерпеливо, – вот идёт моя мать. Молчи, особенно при ней…

Вошла старуха Сапермильментиха.

При одном взгляде на неё Уленшпигель подумал:

«У, продувная рожа, продырявлена, точно шумовка, глаза лживые, рот, когда улыбается, гримасничает… Ну и любопытно же всё это».

– Господь да хранит вас, господин, во веки веков! – сказала старуха. – Ну, дочка, хорошо заплатил господин граф Эгмонт за плащ, на котором я вышила по его заказу дурацкий колпак… Да, сударь мой, дурацкий колпак назло Красной собаке.

– Кардиналу Гранвелле? – спросил Уленшпигель.

– Да, – ответила старуха, – Красной собаке. Говорят, он доносит королю всё об их замыслах. Они и хотят сжить Гранвеллу со свету. Правильно ведь, а?

Уленшпигель не ответил ни слова.

– Вы, верно, встречали их? Они ходят по улицам в простонародных камзолах и плащах с длинными рукавами и монашескими капюшонами; и на их камзолах вышиты дурацкие колпаки. Я уж вышила, по малой мере, двадцать семь таких колпаков, а дочь моя штук пятнадцать. Красная собака приходит в бешенство при виде этих колпаков.

И она стала шептать Уленшпигелю на ухо:

– Я знаю, они решили заменить дурацкий колпак снопом колосьев – знаком единения. Да, да, они задумали бороться против короля и инквизиции. Это их дело, не так ли, господин?

Уленшпигель не ответил ни слова.

– Господин приезжий, видно, чем-то опечален, – сказала старуха, – он как будто набрал в рот воды.

Уленшпигель, не говоря ни слова, вышел из дома.