Легко (сборник)

07

Что-то было не так. Привычно и буднично кричал петух во дворе. Щебетали более мелкие и, наверное, еще более глупые птицы. Ярким кружевным узором отпечатывалось на желтом крашеном полу солнечное окно. Покачивался самодовольный фикус от шального ветерка. Почему мы понимаем, что были счастливы только тогда, когда счастье уже смотрит нам вслед? Куда мы спешим? Может быть, действительно что-то есть неведомое за гранью, за горизонтом, за ужасающим «ничто», если гонит нас туда бесчисленным косяком время, как гонит серых гусей на холодный север безусловный и неумолимый инстинкт? Или не все в воле нашей? И мы просто несемся по ухабам за уходящим поездом, как собачка, пристегнутая к последнему вагону тяжеленной цепью, более тяжелой, чем она сама?

Что-то было не так в это утро в окружающем пространстве. Павлик привстал на кровати, сбросил одеяло и опустил босые ноги на холодный пол. В комнате стояла на коленях бабушка и молилась. Она шептала что-то невнятное, напевала, причитала, даже стонала, как иногда стонут старые колдуны-индейцы в американских фильмах, и тыкала, тыкала, кланяясь, щепотью пальцев в лицо, живот, плечи, в лицо, в живот, в плечи, в лицо, в живот, в плечи… Павлик посмотрел в передний угол, где за малиновой лампадой, в черной, проолифленной глубине жили миндалевидные глаза, и почувствовал, что ему надо уйти. Он взял джинсы, превратившиеся от старости в шорты, майку, сунул ноги в истоптанные кроссовки и вышел из горницы. Сени существовали таинственной жизнью нелепых старинных предметов, пыльных сундуков, цветных узлов и полосок света, пробивающихся через узкие щели в неожиданно высокой крыше, и встретили его настороженной прохладой. Павлик поплевался зубной пастой и погремел умывальником, пытаясь смочить кончиками пальцев только глаза.

– Ну, вот еще, – бабушка, веселая и помолодевшая, была уже рядом. – Так не пойдет. Кто ж так умывается? Кто у меня внук: мужик или неизвестно кто? Ну-ка! Водичка, водичка, умой Павлику личико.

Она набрала в сухую, скошенную ревматизмом ладошку воды и, слегка придерживая внука другой рукой за затылок, растерла по лицу, шее и ушам утреннюю свежесть, норовя пустить холодную струйку между загорелых лопаток, и, не прислушиваясь к жалобному поскуливанию, вытерла потомка жестким полотенцем. На столе уже стоял стакан молока, лежали куски черного хлеба, напитавшиеся на солнечном подоконнике особым хрустящим ароматом, сквозь зелень укропа парила свежесваренная картошка. Что может быть вкуснее?

– Павлик! – голос бабушки раздавался уже со двора. – Ешь за столом!

Где там! Запихивая хлеб в карман, вытирая с губ молоко, Павлик уже летел с крыльца, через палисадник с анютиными глазками, в калитку и на улицу.

Что-то было не так. Заросшая зеленой травой улица Емельяна Пугачева одним концом ныряла в переполненный бурьяном овраг, вторым, минуя два десятка домов, упиралась в улицу Парижской коммуны как раз между улицами Муромская и Розы Люксембург. Ничего особенного в самой улице Емельяна Пугачева не было. Может быть, только особенная воинственность отличала живущих на ней мальчишек. Поэтому их соперники с улицы Водопьянова, приходившие иногда драться, собирая по дороге сторонников, проживающих либо на улице Бакинских комиссаров, либо на улице Степана Разина, параллельных улице Пугачева, убегали, как правило, обратно на свою улицу Водопьянова напрямик через овраг, вытаптывая полутораметровую крапиву и размазывая по лицам кулаками кровь пополам со слезами. Именно поэтому учащиеся ближайшей школы вопреки историческим реалиям твердо считали, что Емельян Пугачев был гораздо круче Степана Разина и неоднократно бивал его при личных встречах.

Что-то было не так. Через два дома в сторону оврага, у дома Семена Пантелеева, стояла большая красная пожарная машина. Двери ее, как и калитка в заборе Пантелеева, были открыты, но никакого движения, шума, пожара или пепелища видно и слышно не было. На крыле машины лежал безобразно толстый черный кот и жмурился на утреннее низкое солнце. Павлик оглянулся. На полпути к улице Парижской коммуны у дома номер девять прыгала через скакалку вредная девятилетняя девчонка Наташка, «десантированная», как и Павлик, к бабушке на лето. Павлик засунул руки в карманы и, всем видом показывая полную независимость и пренебрежение подобной мелюзгой, двинулся вдоль по улице. Наташка перестала прыгать, поковыряла замечательным грязным пальцем в не менее замечательном носу и «брякнула»:

– А у меня бабушка умерла.

– Да ну? – перехватило дух у Павлика.

– Дурак! – поняла Наташка. – Не эта! Не баба Дуся! Ну, дурак! Фу!

Она поплевала во все стороны и, оглянувшись, постучала себе по голове.

– Сама ты дура, нашла, чем хвастаться, – «приговорил» ее Павлик.

– А кто хвастает? Кто хвастает? – заволновалась Наташка. – Ты в духов веришь?

– В каких таких духов?

– Известно каких, в мертвых!

Павлик мгновенно прикинул, не вызовет ли его ответ непоправимой утраты авторитета или града насмешек, и неясно буркнул:

– Ну?

– Ну! – оскорбилась Наташка. – А я видела!

– И чего ты видела?

– Сам знаешь, чего, духов!

– Где?