Лейхтвейс

Чья именно, уточнять не стал, да в этом и не было нужды. С тем и стали расходиться. Князь, еще немного побродив по опустевшей площади, завернул на почту. Писем не ждал, ибо день был непоказанный, зато удалось купить газету, позавчерашнюю «Иль Пополо д’Италиа». Бегло просмотрев заголовки, свернул в свиток, сунул в карман пиджака. Ничего интересного, суета сует: бои под Мадридом, французский средиземноморский флот вышел в море на учения, в Москве очередные аресты. Мир тоже был в Ее власти. Разве что удивила маленькая заметка на третьей странице внизу. Министр иностранных дел Польши Юзеф Бек отправился с незапланированным визитом в Лондон. Событие мелкое, ничем не примечательное, однако же, отчего-то отмеченное чуткими редакторами.

Больше в Матере делать нечего. Дикобраз в последний раз взглянул на опустевший храм и двинулся в сторону знакомой улицы-ущелья. Хотелось вернуться в гостиницу до сумерек.

На этот раз никто не шел сзади, не догонял, не дышал в затылок. Можно спокойно идти по старой мостовой, обходя выбоины и трещины, и негромко напевая фронтовую:

Скажет синьор полковник:«Да, это ты виновник,

Вор, дезертир, покойник,Быть тебе на мели!»Чумба-лилалей, чумба-лилалей,Чумба-лилалей,Ла! Ла! Ла!

6

…Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень… А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями…[22]

Неправда, что человек в небе не устает, даже когда ввысь несут не крылья, а невидимая мощь черного ранца за спиной. Только усталость совсем иная. Тело начинает слабеть, ноют все мускулы от шеи до пят, кровь, утратив обычный ритм, бешеными молоточками стучит в висках. Глаза хуже видят, мысли спотыкаются на ходу. Среди курсантов ходили разговоры, что «блин» работает не от неведомого, скрытого за твердым панцирем движителя, а от людской силы, выпивая ее каплю за каплей. От небесной усталости лекарства нет, можно лишь сцепить зубы, подбадривая себя звонким ритмом стиха.

…Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.

В обычном полете, неспешном, на оптимальной высоте при хорошей погоде, можно продержаться долго, несколько часов. Маневр съедает силы вдесятеро быстрее. Бой – максимум полчаса, потом начинаешь ошибаться, превращаясь в бесполезную мишень.

…Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях… С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень…

Этим ясным солнечным днем Лейхтвейс решил исчерпать себя до конца. Обычный полет, бой-догонялки, маневры в паре, снова бой, но уже без всякой пощады, почти всерьез. И снова маневры, фигуры пилотажа, петли, бочки, пике – со звенящих высот до верхушек зеленых деревьев.

У командира не должно быть сомнений. Шеф-пилот Лейхтвейс решил проверить себя и напарника по-настоящему, вывернуться до самого дна. Третий час в воздухе. Боевое звено ведет бой.

…Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты… Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи: – Что, умираешь?..

Усталость уже пришла, тяжелила тело, но лететь еще можно, хотя каждый пробитый в послушном воздухе метр давался все тяжелее. Руки, вытянутые вперед, онемели, словно одевшись камнем.

Дышалось трудно. До невидимой за облаками земли – не меньше пяти километров. Для него – почти предел, для напарника – уже за гранью.

– Да, умираю! – ответил Сокол, вздохнув глубоко. – Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Ох ты, бедняга!

Лейхтвейс оглянулся. Цапля держалась сзади, но явно отставала. Еще один парадокс: тяга ранцев одинакова, но скорость задает человек. Невидимый механизм чуток, реагируя на малейшее движение перчатки-гироскопа. Если руку слишком долго сжимать, скорость начнет падать. Напарник это знает, но усталость берет свое. Осталось одно – добить.