Лейтенант Бертрам

Значит, они и впрямь сбросили весь свой запас, успел подумать он и тут же увидел, что бомбардировщики поспешно развернулись и полетели прочь. Обеспокоенный, Бертрам оглянулся на Бауридля. Капитан быстрым сердитым движением правой руки указывал на облака. На огромной скорости летели пять самолетов. И верно, как навозные мухи, испуганно подумал Бертрам. Они казались чудовищно быстрыми. Уклоняясь от приближающегося противника, он зажмурился, рука, которой он схватился за затвор пулемета, дрожала, ему казалось, что по груди его перекатывается кусок льда. Он не в состоянии был даже шелохнуться и, конечно, неминуемо столкнулся бы с противником, если бы тот в последний момент не нырнул ему под брюхо. Они пролетели так близко друг от друга, что Бертрам успел заметить белое лицо пилота. Ему казалось, что он разглядел и большие светлые глаза и жесткий, решительный рот. Бертрам прекратил огонь и хотел оглянуться на Бауридля, как вдруг противник опять появился, теперь уже в хвосте. На сей раз, охваченный смертельным страхом, Бертрам рывком бросил машину вниз и понесся на север, к линии фронта, вслед за бомбардировщиками. Одна «савойя» немного замешкалась, и на нее напали два вражеских самолета. Бертрам на мгновение задумался, может ли он сейчас уклониться от боя, но тут же понял, что это невозможно. Вдобавок это был кратчайший путь к линии фронта. И он полетел туда, где три машины вступили в воздушный бой.

Еще издалека он открыл огонь. Но противники не дали сбить себя с толку, ибо, когда он приблизился к ним, они вдруг резко свернули в сторону, так что Бертрам вынужден был прекратить огонь — теперь перед ним была «савойя». Бертрам увернулся от нее. При этом он едва не задел второй истребитель, неожиданно промчавшийся мимо него. Мансанарес остался позади. Вражеские самолеты преследовать его не стали.

На обратном пути Бертрам сумел примкнуть к своей эскадрилье. Он так устал, что руки его едва держали руль.

Только после посадки, которую он начал так поздно, что чуть не свалился на верхушки олив, он понял, сегодня он — герой.

— Что это вам приспичило, — набросился на него Бауридль, — одному ввязываться в драку? В другой раз одному лучше не соваться. А впрочем: примите мои поздравления, Бертрам. Я очень рад, ей-богу, я был просто поражен. Капитан Сиснерос, а это он был на «савойе», лично поблагодарит вас за спасение жизни.

И в самом деле, за ужином Сиснерос ринулся к Бертраму, горячо обнял его, прижался своим рябым лицом к лицу Бертрама и со сверкающими глазами принялся рассказывать всем эпизод, героем которого был Бертрам. Все кругом пили за него, а Бертрам был пьян и без вина, он упивался всеобщим признанием, которое выражали ему со всех сторон по-испански и по-итальянски, и тем не менее он пил, смеялся и вновь и вновь чокался с Сиснеросом.

Да, адъютантские дни остались позади, он перестал завидовать широким кантам на мундирах, перестал мечтать о штабе. Теперь он стал солдатом, воином, как сказал бы Хартенек. Ах, дорогой Хартенек, в чем он умеет находить радость? Размышлять над картами, с горечью листать книги, заново переживать давно проигранные битвы и грезить о славе, которая никак не придет к нему, да еще знать, все знать лучше всех.

В этот миг Бертрам пожалел Хартенека. Мы — думал он — мы войдем в Мадрид победителями. Мы завоюем его. Победить или умереть, подавить противника или самому пасть — вот так стоит вопрос, вот так оно все и было сегодня. И теперь все пьют за его здоровье. Жизнь прекрасна, думал лейтенант, жизнь восхитительно прекрасна! И ведь он всегда знал, что счастье только в борьбе!

Опять они ждали оперативной сводки, опять металлический голос в репродукторе возвестил, что национальные войска — под этим подразумевались бойцы иностранного легиона и марокканцы — неудержимо движутся вперед. Взятие Мадрида можно ожидать в любую минуту.

Итальянцы запели «Джовинеццу», при этом они все как один встали, и Бертрам тоже пел с ними, хотя и не знал слов. Его друг капитан Сиснерос молчал, глаза его вдруг затуманились грустью. Да, Бертраму даже показалось, когда он взглянул на него со стороны, что на лице капитана появилось выражение тупой, абсолютно необъяснимой злобы.

После кофе капитан Бауридль отослал своих офицеров.

— Хватит праздновать! — сказал он грубо. — Завтра утром на летном поле вы должны выглядеть свежими.

Им пришлось встать и уйти.

— Отсылает нас в постельку, как будто мы дети! — возмутился Завильский, ио Штернекер заметил:

— Я бы и сам ушел, устал как собака. Да мне сейчас хоть царицу Савскую подай на серебряном блюде, хоть голую, хоть сахаром обсыпанную. Я к ней не притронусь.

Пройдя несколько шагов, Бертрам вдруг воскликнул:

— Хорошая все-таки у нас работа!

— Ну да, ты же сегодня именинник! — проворчал Завильский. — Ты только не думай, что я хочу умалить твои заслуги, наоборот, мне кажется, я должен перед тобой извиниться.

— Но почему? — удивился Бертрам. — Извиняться тебе, по-моему, не в чем!