Лейтенант Бертрам

— Да, собственно говоря, не в чем, я совсем не то имел в виду, — отвечал Завильский, — но раз уж сорвалось с языка… Короче, я считал, что ты на это не способен.

Голос его звучал несколько неестественно, видимо, он был смущен. И так как Бертрам ничего не ответил, Завильский обратился к Штернекеру и принялся торопливо убеждать его:

— А ведь мы сегодня дали дёру. Мы же все, кроме Бертрама, попросту смылись.

— А что нам еще оставалось? — равнодушно осведомился Штернекер.

— Атаковать! Атаковать! — воскликнул Завильский.

— Но они ведь шустрые как черти, — заметил Штернекер. — Ты же сам еще сегодня жаловался на наши «кофейные мельницы». А теперь хочешь на них достичь невозможного.

Курносый Завильский закричал:

— Спорим, что завтра я собью один самолет!

— Да ты пьян, — холодно произнес Штернекер.

После той странной фразы Завильского Бертрам не принимал участия в разговоре. Чувства его пришли в волнение, и он только не понимал, воспринять ему слова Завильского как похвалу или же как оскорбление. Перед сном он с открытыми глазами еще грезил о великих подвигах, но потом к нему вернулось то отвратительное чувство, что нахлынуло на него, когда за ним появилась машина противника. Ему казалось, что его, точно бревно, толкают под циркулярную пилу. Дыхание занялось, он задрожал и в конце концов вскочил с кровати. Сел на стул, руки уронив на стол. Так и заснул. А посреди ночи проснулся от холода. Во сне он видел Хартенека. Спина болела. Он ощутил слабость и головокружение. Пижама была мокрой от пота. В темноте он ощупью добрался до постели и рухнул.

Утром у него тоже болела голова и во рту был противный вкус. Капитан Бауридль добился отмены утренних вылетов, и все они сидели, не зная, за что взяться. Бертрам всерьез подумывал, не сказаться ли ему больным. Но потом решил, что тем самым он опять поставит на карту свою репутацию и Завильский может опять посчитать его трусом.

После обеда они собрались втроем в деревянной будке на краю летного поля. Все были подавлены и молчаливы. И тут Завильский вдруг решил напомнить Бертраму об учебной бомбежке острова Вюст. Тогда еще застрелился Цурлинден, оттого что поверил, будто он убил человека.

— В таком случае нам надо было бы просто изрешетить себя пулями! — заметил Завильский и рассмеялся.

Бертрам мрачно смотрел прямо перед собой, а Штернекер, заметив это, сказал Завильскому:

— Такт никогда не был твоей сильной стороной!

Но Завильский, казалось, ничего не слышал и продолжал болтать:

— А ведь этот тип был живехонек, и только потом ты его пристрелил. А как это, собственно, произошло?

Бертрам решил, что Завильский намеренно хочет его унизить, как бы в отместку за вчерашнее извинение.

Но в этот момент пришел приказ вылетать. Они вскочили и бросились к своим машинам. На сей раз им предстояло не сопровождать «савойи», одну из которых сбили нынче утром, а охранять эскадрилью «юнкерсов». Бомбардировщики стартовали с соседнего аэродрома, и встретиться они должны были только в воздухе. Действительно, они нагнали бомбардировщиков, только когда те уже взяли курс на парк, неподалеку от города. Бомбардировщики сбросили бомбы прямо над парком. Из них выросли темные пальмы дыма вокруг гигантского красного здания университетского госпиталя.

Бомбы своим грохотом и мощными взрывами разбудили добровольцев. Измученные двумя бессонными ночами, они заснули на кафельном полу больничных палат и на скамейках в аудиториях.

Собственно говоря, батальоны I Интернациональной бригады должны были оставаться в тихом местечке под цитаделью у горы Ангелов, покуда к ним не присоединятся еще две, только формируемые бригады из Альбасете. Но когда непрерывные удары противника, казалось, вот-вот прорвут фронт под Мадридом, первую бригаду быстро перебросили в Западный парк. Оборона Мадрида осуществлялась не на основе решения правительства (оно хотело сдать город мятежным генералам), а по воле умных, страстных и отважных мадридских рабочих, по воле испанского народа, любящего свою столицу. Это касалось практического и символического значения Мадрида, падение которого означало бы победу фашизма.

— Налет? — сонным голосом спросил медлительный Флеминг из второго батальона, состоявшего в основном из немецких добровольцев.

— Нет, мой мальчик, это молочник стучит! — крикнул Стефан сквозь начавшийся шум, дав тем самым возможность кое-кому спрятать свой страх за громким хохотом.

Оппонент Флеминга был еще очень молод и высок ростом. У него были белокурые волосы и водянисто-светлые, холодноватые глаза. Он обрадовался, что опять сумел посадить Флеминга в лужу. Флеминг тоже обычно не давал ему спуску.

— Налет? — робко спросил Эрнст Лилиенкрон, бледный художник из Бамберга.