Лейтенант Шмидт

В 31-й флотский экипаж понатолкали около двух тысяч арестованных матросов. Скоро обнаружилось, что среди них немало и таких, кто к восстанию не имел никакого отношения. Мстя за свою растерянность в дни мятежа, Чухнин теперь усердствовал вовсю. Да и нужно было показать Петербургу, что свирепостью расправ он не уступит Меллеру-Закомельскому.

В Севастополе хватали направо и налево. Задержится матрос у своей Марьи Ивановны и опоздает в экипаж на три минуты — под арест его, в 31-й, как мятежника. Или перешьет себе робу с казенного образца по-своему, сообразуясь с последним криком матросской моды, — явное вольнодумство! Арестовать, в 31-й! Кое-кто испугался артиллерийской пальбы и спрятался в окрестностях. Таких ловили и приводили сюда же, в 31-й.

Прошло несколько дней. Матросы понемногу приходили в себя. Приглядывались друг к другу, проверяли, кто есть, кого нет. О Шмидте был слух, что он жив, но отправлен в Очаков. Точно неизвестно. А остальные где?

В самый разгар событий севастопольская газета «Крымский вестник» не выходила. 20 ноября она вышла с большим сообщением на первой странице, которое вызвало общее негодование. Севастопольские события излагались в тупой полицейской манере, глупая, очевидная ложь перемежалась с помоями, которыми авторы обливали Шмидта и других участников восстания. На умеренно-либеральный «Крымский вестник» это было не похоже. Вскоре все выяснилось. Накануне в редакцию явились посланцы Чухнина и коменданта крепости Неплюева. Сунув редактору сочинение своих хозяев, они приказали: немедленно напечатать, и на первой странице! В противном случае газета будет закрыта, а редактор выслан не в двадцать четыре часа, как это делалось раньше, а в двадцать четыре минуты. Редактор взмолился: хорошо, но пусть под сообщением стоит подпись авторов. Авторы скромно отказались ставить свою подпись. Тогда редактор предложил: поскольку сообщение исходит от официальных властей, напечатаем его в официальном отделе. Чухнин и Неплюев снова отказались. Редактору в последний раз пригрозили, иначе — в двадцать четыре минуты…

Потом некоторые российские газеты и литераторы, в том числе Куприн, рассказывали об этом печальном эпизоде из истории российской печати. Сообщение появилось в том виде, в каком его дали Чухнин и Неплюев, но уши авторов торчали из каждой строки и видны были всем, севастопольцам и несевастопольцам.

В сообщении приводились следующие данные о жертвах 15 ноября: у революционеров убитых одиннадцать, раненых семьдесят один; у правительственных войск — убитых три и раненых столько же. На следующий день всплыло восемнадцать трупов.

Но арестованные очаковцы вели свой счет. Только на «Очакове» команда состояла из трехсот восьмидесяти человек. Кроме того, на крейсере были освобожденные потемкинцы и другие товарищи. Теперь под арестом находится менее сорока очаковцев. Где же остальные? Палачи боялись назвать количество жертв. Затем к «Очакову» примкнуло еще девять кораблей. А среди тысяч арестованных и заключенных только немногие были с восставших кораблей. Где матросы со «Свирепого», с номерных миноносцев и с других кораблей? Те, кто видел, как расстреливали плывущих по бухте, как закалывали пловцов, добиравшихся до берега, знали, где они.

Власти уверяли, что в одном из всплывших трупов был опознан квартирмейстер Сиротенко с броненосца «Пантелеймон». Матросы не верили. Ходили слухи, что каратели замучили ненавистного им Сиротенко.

В первые же дни стали возникать планы побега. Было ясно, что кое-кому не избежать пули или чухнинской «удавки». На этот счет мнение было единодушное: нет хуже смерти, как на виселице. Лучше быть три раза расстрелянным.

Кто-то возразил:

— Ишь ты… не сумел доказать Чухнину, как надо жить в демократическом строе, так будь доволен тем, что покажешь ему язык, когда тебя повесят…

Частник и Карнаухов насторожились. Чьи это ядовитые шутки? Ага, Федя Симаков… Строевой квартирмейстер Федор Симаков всегда развлекал команду своими шутками, подчас довольно солеными. Но теперь надо ему было быть поосторожнее. По некоторым признакам, среди арестованных появились какие-то личности в матросском платье, подслушивающие, подзуживающие и, конечно, докладывающие.

Федя Симаков, разумеется, не то. Этот долговязый парень презирал Чухнина и карателей и в самые отчаянные минуты с мужественным хладнокровием подшучивал над собой и товарищами.