Лейтенант Шмидт

Гальванер Чураев считал, что самое время описать друзьям, а прежде всего отцу все, что происходит в Севастополе. «Уведомляю вас, дорогие родители, что с 15 ноября, то есть с тех пор, когда у нас произошел бунт за насущный кусок хлеба, я сижу арестованный, жду суда. А потому, дорогие родители, не удивляйтесь, если прочитаете в какой-нибудь газете, что я осужден на казнь или в каторжную работу, но история оправдает черноморских моряков, как истинных детей русского народа. Я не дрожу перед судом наших единичных судей, потому что я знаю, что меня оправдает суд всеобщий. Наши теперешние судьи предадут нас вместе с нашими священниками вечному проклятью как бунтовщиков, а весь русский народ будет прославлять и благословлять как истинных героев, которые, находясь под гнетом насильственно душащей их присяги, подняли голос за лучшее будущее…

Дорогие родители, когда получите это письмо, то не хороните его, но отдайте другим, — пусть они читают и знают, что более четырехсот матросов и солдат севастопольских погибают не из личных интересов, но за благо всего русского народа».

Едва матросы пришли в себя, как то тут, то там стали возникать песни. Пели старину матросскую, но гораздо охотнее «Вихри враждебные» и другие революционные песни. Арестованные сидели на трех этажах. На каждом этаже был свой хор, и этажи состязались, кто лучше и громче споет. Пели так громко, что песни разносились по всей округе. А там народ живет, штатский, мастеровой.

Начальство запретило петь. Но матросы не подчинились и стали подходить к окнам, чтобы песни были слышнее за стенами тюрьмы. Тогда полковник Думбадзе, чьи солдаты несли караул, приказал стрелять по окнам и объявил, что каждый солдат, который застрелит у окна матроса, получит три рубля.

Матросы стали ложиться вдоль стен под окнами, и опять далеко разносилось «Вихри враждебные веют над нам»…»

Доложили Чухнину. Он приказал лишить арестованных пищи. Песни продолжались, да еще со всякими добавлениями.

О событиях в 31-м флотском экипаже узнали в городе. В газетах появились сообщения, что арестованных морят голодом. Тогда Чухнин приказал вызвать лучших певцов. Одного за другим их отправляли неизвестно куда. По-видимому, сказалась работа каких-то личностей в матросской форме, затесавшихся среди арестованных.

Власти спешили со следствием. Всех арестованных разделили на три группы: первая — очаковцы, вторая — матросы с кораблей, примкнувших к «Очакову», третья — участники восстания на берегу. Вскоре вызвали всю группу очаковцев и куда-то повели под усиленным конвоем. Куда? Вскоре очаковцы оказались на берегу, у гнилой угольной баржи.

Гладков прошептал Частнику:

— На «Прут», в плавучую тюрьму, или, может, в очаковскую крепость?

Частник понял друга. Если в очаковскую крепость, то не удастся ли увидеться со Шмидтом?

Но уж очень плоха баржа. Не собирается ли Чухнин вывести ее в море за Константиновскую батарею и покончить со всеми очаковцами одним ударом?

Раздался спокойный, иронический голос Симакова:

— А что же вы думаете? Даст Чухнин один вонючий гроб на всех, и хватит с вас. Он, Чухнин, экономный. На каждого гроб — сколько расходов казне? Вон прутовцев вовсе без гробов похоронили, да еще в земле, а на нас пожертвуют одну мину, — и пойдем крабов кормить. Все-таки вроде почета. Эта самая мина Уайтхеда, или как там вы, минеры, говорите, сильно рвет, каналья… Всех сразу, без всякого различия. Чухнин, он, брат, тоже демократ…

Матросы молчали, привыкнув к мрачному юмору Симакова, но при слове «демократ» спохватился караульный солдат из питомцев Думбадзе.

— Ты чего недозволительные слова говоришь? — он щелкнул затвором.

Симаков отступил вглубь, за спины товарищей. Вдруг баржу сильно встряхнуло, словно она ударилась о подводный камень. Корпус ее вздрогнул и затрещал. Караульные солдаты, не привыкшие к морю, повалились друг на друга. Один из них, на верхней палубе, упал за борт.

Матросы не без злорадства наблюдали за растерянностью «армяков». Упавшему за борт караульному бросили веревку и вытащили наверх.

— Тащат, как мокрую собаку… — презрительно фыркнул Симаков.

— Сволочи! Палачи! — цедил сквозь зубы Чураев, задыхаясь от ненависти. Когда гальванер, спасаясь с горящего «Очакова», подплывал к Северной стороне, стоявшие на берегу солдаты полка Думбадзе чуть не закололи его штыками. Он повернул в море и, теряя последние силы, едва добрался до парохода-водолея, где потом и был схвачен.

Вскоре угольная баржа пристала к борту «Прута» — плавучей тюрьмы.

«Вот судьба! — подумал Частник. — Офицеры с «Прута» были у нас заложниками. Теперь мы попадаем к ним в лапы».

Как только арестованных спустили в трюм, туда пришел лейтенант, который был на «Очакове» заложником.

— Вот мы и поменялись ролями! — злорадно сказал он.

Но Частник спокойно ответил:

— Перемены всякие бывают… Только, думаю, от вас не дождешься такого хорошего отношения.