Лексикон света и тьмы

– Послушай… Тебе не кажется, что нам следовало об этом знать? – тоже на идише сказал Гершон, прислушиваясь, как Эллен с Яннике болтают в комнате.

– Не знать, а узнать, – поправила его мать. – Но что бы поменялось, Гершон? Война закончилась, Риннан со своими парнями убрался оттуда давным-давно. Красивый частный дом с садом в очень хорошем районе. Послушай, это единственная возможность вам устроиться действительно прилично, а мне заполучить тебя, ты нужен мне в Тронхейме.

Гершон молчал, и Мария снова перешла на норвежский.

– То есть мне надо было сказать нет? Сказать, что сын не хочет переезжать назад в Тронхейм и отказывается от дома, потому что они с женой боятся привидений?

– Нет, мама, – ответил Гершон. Эллен с Яннике на руках шла из гостиной.

Он ничего ей не сказал. И потом всякий раз, как он собирался поведать ей историю дома, что-то ему мешало. Да плюс ещё и другая причина была – желание повернуть историю вспять, взять реванш. Тем временем наступила весна, и вот – они переезжают, уже усаживаются в машину.

Гершон поворачивает ключ в замке зажигания, машина трогается с места, в дороге двухлетняя Яннике постепенно забывает, из-за чего сердилась. Тревога отпускает, они потихоньку болтают о пустяках, как принято в поездках. Разглядывают дома, поля. А то и трактор вдруг проедет с копной сена. Яннике водит пальчиками по стеклу и прижимает к нему свой язычок. Гершон улыбается, подсматривая за ней в зеркало. Пытается представить, как они будут жить в Тронхейме, а он – работать в магазине «Париж-Вена». Глубоко вздыхает, и Эллен накрывает ладонью его руку на руле. Он тут же поворачивается к ней, улыбается, жмёт на газ и кладёт руку ей на бедро, чувствуя под платьем её кожу, такую горячую, и мысленным взором наблюдая за счастливым семейством в саду нового дома. Всё обязательно будет хорошо.

Б как Баритон одного заключённого в Фалстаде, охранники заставляют его петь: иногда в разгар работы вдруг велят ему попеть для них. Прекращается визг пил, замолкают стук молотков в мастерской и бесконечное шарканье ног и рук. От его пения что-то пробуждается в каждом арестанте. Голос у баритона красивый, чистый, он поёт, закинув голову, как будто песней жалуется небесам. Его фразировка как-то смягчает происходящее. Боль в мышцах, постоянное жжение от мелких порезов и мозолей на считаные минуты исчезают. Лица охранников разглаживаются, расслабляются, но потом кто-нибудь из них приказывает отставить пение и всем вернуться к работе. Именно в такие минуты ты думаешь, могут ли эти молодчики быть теми мальчишками, которых ты встречал лет десять назад на улицах немецких городов. Им было лет по десять-двенадцать – тощие, мосластые, руки-ноги болтаются… Мальчишки носились по тротуарам с горящими от любопытства и радости глазами. Может, когда этот охранник был мальчишкой, ты улыбнулся ему в парке или даже поболтал с ним? Не то теперь. Война упаковала их в другую форму.

Б как Бар-мицва, и свиток Торы, и скамьи в синагоге Тронхейма, которые ты в своё время помогал туда заносить. На этих скамьях сидели твои дети, болтали ногами, прислушиваясь к заунывному голосу читающего и проникаясь благоговейной атмосферой.

Б как Бочки и Барная стойка на фотографиях Бандовой обители, сделанных сразу после окончания войны. Время послеобеденное, я сижу работаю в своём кабинете в Осло, разыскиваю в интернете архивные свидетельства. На первом снимке общий план виллы, вид сзади. Дом с арочным окном на втором этаже и распашными ставнями на окнах первого этажа. Колючая проволока по периметру усадьбы уже убрана, как и охранники, прежде нёсшие там вахту. На втором снимке одна из комнат, где жили риннановцы: ящики комода, одежда и мусор валяются на полу вперемешку с разодранным в клочья ковром. На третьем фото свет льётся в подвальное окно, на барную стойку, заставленную бутылками. Перед баром стоят две большие бочки, они держат зажатый между ними толстый железный столб. Он лопнул посерёдке, вероятно, не выдержав тяжести всех, кого заставляли сесть на корточки со связанными руками, а потом вздёргивали на столб, и члены банды, сменяя друг друга, секли их кнутом, избивали или выжигали на теле метки. На экране передо мной возникает задняя часть обнажённого мужского бедра в чёрно-белом изображении, под одной из ягодиц выжжена свастика. Я слышу шаги за спиной, видимо, я так глубоко погрузился в разглядывание экрана, что не услышал, как вошла дочка, но теперь она стоит прямо за моим креслом. Я поспешно сворачиваю фото, но тем самым открываю следующий снимок, на нём – три разных хлыста.

– Папа, что это? – спрашивает дочь раньше, чем я успеваю выйти из вкладки.

– Я просто читал о войне, – отвечаю я и трусь щекой о её щёку. Подхватываю на руки маленькое тёплое тельце и уношу её прочь от компьютера.