Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Но чем или за что цепляет кристаллизация? За хрупкость. Тревожную хрупкость. Конечно же, существо, которое заболело болезнью бесконечного действия, в котором нужно пребыть, становится хрупким. И именно через эту хрупкость,

 — пишет Пруст, —

первая любовь задает все последующее в нашем сердце

(III,97). Кроме тех случаев, отмечает он, когда мы цепляемся за свою жизнь, хотим ее обязательно охранить. Тогда, конечно, существа отдаляются от нас. Ибо что значит первая любовь, определяющая все последующие любви? Это слитое со мною существо, которое я своей жизнью буду воспроизводить на других людях. Я слился с ним. А если, испугавшись своей хрупкости, я хочу сохранить жизнь… Ведь мы сохраняем жизнь довольно слепым образом: тем, что сводим ее к мгновенно и практически удовлетворяемым желаниям, которые не имеют зазора задержки. Между прочим, у Фрейда принцип удовольствия сливается в конце концов с символом смерти, с силой Танатос. Воспроизводя только то, что мгновенно удовлетворяется, говорит он, мы и подставляем себя смерти, не чувствуя при этом опасности. Сохраняя жизнь, мы в действительности стремимся к смерти, так как происходит элиминация из жизни элемента риска и элемента подвеса, подвеса самого себя. А этот подвес означает: нет, не ем сейчас, хотя голоден, не сплю с женщиной…

В этом пространстве или зазоре отсроченного действия и формируется (не знаю, почему эволюция придумала это приспособление) наша сознательная и душевная жизнь. То есть оказывается, что она в конечном итоге ближе к развитию жизни в эволюции, чем немедленное удовлетворение возникающих потребностей.

Я не случайно настаивал и настаиваю в этой связи на «абсолютном». Или, говоря языком Пруста, на «общем», хотя последнее слово двусмысленно и может ввести в заблуждение, так как под «общим» обычно имеют в виду продукт абстракции, продукт сравнения предметов и выделения из них каких-то общих признаков. Но поскольку наш запас слов ограничен и мы не можем для каждого оттенка придумывать новые слова, остается рассчитывать на понимающего читателя или просто на понимающего человека. Ибо невозможно все определить в языке и не обращаться к пониманию. Наше живое понимание нельзя уложить в язык. Полумистический акт, когда я понимаю и не могу выразить, остается элементом самой жизни и чаще всего свидетельствует о том, что она продолжается. Скажем, когда Пруст говорит, что художник живет только общим, и если там его нет, его душа умирает, — то это не аналогия и не метафора. Это го общее, которое и является абсолютным. И ухватить его по предмету нельзя. Помните, я приводил вам пример абсолютных определений и говорил, что мы перестаем что-либо понимать, если устраним эти определения. Действительно, где лучше жить — во Франции или в Грузии? Можно одинаково убедительно доказывать, что во Франции, и столь же убедительно доказывать обратное. В такого рода сравнениях нет остановки, можно спорить бесконечно. Но туда, где нет остановки, войдут эгоистические страсти, корыстные мысли. Сама невозможность определиться создает пустое пространство, чтобы оно было занято человеческой злобой, корыстью, подхалимством и так далее. Я же утверждаю, что не само подхалимство родило эту ситуацию, а то устройство, о котором я говорил. Если мы имеем только сравнения, то мы неизбежно устремлены в бесконечность идиотизма, где сколько бы ни наращивались знания, факты, даже если бы появился Монблан фактов, — мы никогда из этого Монблана глупых фактов не сложим одну умную мысль. А что является абсолютным? — Соотнесенность человека с самим собой в понятии достоинства. Что здесь происходит? Как и насколько реализуется? Когда мы задаем этот вопрос, тогда прекращается производство сравнений по фактам. Но разве я объяснил что-нибудь, произнеся слово «достоинство»? Не уверен. Мне кажется, что я понимаю, но выразить этого я не могу, я могу лишь на это ориентироваться, то есть взглядом этого смотреть на другое. Сам взгляд непонятен, но в этом взгляде понятно другое.