Лекции о Прусте (психологическая топология пути)

Теперь возьмем другую сторону кристаллизации. Итак: форма, несколько регидная и монотонная всех моих будущих Любовей. Спрашивается, что же тогда вообще может любить герой? Если отвлечься от того, что он прежде всего некая специальным образом организованная чувствительность, из которой нельзя вывести законы. Специальная в том смысле, что это человек максимально чувствительный к убеганию других существ от него, без которых он не может жить. В связи с чем Пруст замечает: Любовь — это пространство и время, ставшие чувствуемыми (III,385). В самом деле, ведь если любимое существо не со мной, скажем, мать не поднимается и не целует меня перед сном, а где-то находится, и я не могу даже вообразить где, то эти точки пространства и времени не наделены чувствительностью, они мертвые. А любовь есть как раз то пространство и время, которые чувствительны сердцу. Из этой чувствительности возникла регидная, монотонная форма эгоистической любви-обладания. Очень многие высказывания Пруста объясняются именно этой случайной индивидуальной формой, которая возникла из более широкого источника. То есть для него, с одной стороны, убегание имеет общий смысл, который конструктивен для развития нашей души, а с другой, — и смысл убегания от обладания тоже имеет форму эгоистической любви, которую как страсть он как раз и пытается растворить на пути искупления. И действительно ее растворяет, когда Марсель выходит куда-то, освободившись от этой эгоистической формы. Законы же этого растворения и есть законы пути. Поэтому мы должны отвлекаться от случайной индивидуальной формы и брать лишь смысл убегания, связанный со становлением любого существа, а не только такого, которое чувствительно к полному обладанию. Альбертина, живущая у Марселя, запертая у него в комнате, есть предельная метафора объекта любви, все точки пространства и времени которого охвачены. Но оказывается — охватить нельзя, потому что в итоге ты охватываешь тело, а обладать телом, замечает Пруст, значит ничем не обладать. Все равно в ее глазах ты увидишь разные территории. Это — пестрые глаза, состоящие из разных территорий, и все территории расположены в тех местах, которые тебе недоступны. Поэтому в глазах, глядящих на тебя и говорящих тебе, ты должен был бы прочитать, что, к сожалению, я завтра не могу прийти, так как буду на каких-то других неумолимых свиданиях, с которыми ты ничего не можешь сделать. Фацетные глаза, состоящие из разных территорий. Пожалуйста, запри ее в комнате, — ну и что? И вот как у Пруста вводится кристаллизация, ее начало:

…вновь рождается тревога, и любовь (III,92) (через запятую: возродилась тревога, возродилась любовь; у Пруста это крылатая тревога — он имеет в виду, конечно, скорость тревоги), наше беспокойство обрело крылья

(III,93). И тут же фиксирует: Чаще всего объектом любви является тело, если в основании эмоции, страха потерять его… находится только оно.

Или: …ужас беспокойства вызывает любовь… (III,95), которая в действительности порождается ложью и состоит в нашей потребности достичь успокоения именно от того существа, которое причинило нам страдание

. Здесь Пруст выводит общий закон, который можно переформулировать так: нас успокаивает лишь то, что заставило страдать, и лекарством от болезни владеет тот, кто эту болезнь в нас вызывает. Вылечиться у другого мы не можем, хотя, казалось бы, удовольствие от радости и несчастье в словесном обозначении взаимозаменимы. Но оказывается это не так. И далее Пруст скажет: любовь (к Альбертине) могла быть длительной лишь при условии, что она оставалась несчастной, поскольку по определению не удовлетворяла потребности в тайне (III,75).