Лекции по русской литературе

Прежде всего я убедился, что буквальный перевод в той или иной мере всегда бессмыслен. Русское «я помню» – гораздо глубже погружает в прошлое, чем английское «I remember» – плоская фраза, которая, как неумелый ныряльщик, падает на живот. В слове «чудное» слышится сказочное «чудь», окончание слова «луч» в дательном падеже и древнерусское «чу», означавшее «послушай», и множество других прекрасных русских ассоциаций. И фонетически, и семантически «чудное» относится к определенному ряду слов, и этот русский ряд не соответствует тому английскому, в котором мы находим «I remember». И напротив, хотя английское слово «remember» в контексте данного стихотворения не соответствует русскому смысловому ряду, куда входит понятие «помню», оно, тем не менее, связано с похожим поэтическим рядом слова «remember» в английском, на который при необходимости опираются настоящие поэты. Ключевым словом в строке Хаусмана «What are those blue remembered hills?»[72] в русском переводе становится ужасное, растянутое слово «вспомнившиеся» – горбатое и ухабистое и никак внутренне не связанное с прилагательным «синие». В русском, в отличие от английского, понятие «синевы» принадлежит совершенно иному смысловому ряду, нежели глагол «помнить».

Связь между словами и несоответствие различных семантических рядов в разных языках предполагают еще одно правило, по которому три главных слова в строке образуют столь тесное единство, что оно рождает новый смысл, который ни одно из этих слов по отдельности или в другом сочетании не содержит. Не только обычная связь слов в предложении, но и их точное положение по отношению друг к другу и в общем ритме строки делает возможным это таинственное преобразование смысла. Переводчик должен принимать во внимание все эти тонкости.

Наконец, существует проблема рифмы. К слову «мгновенье» можно легко подобрать по меньшей мере две тысячи рифм, в отличие от английского «moment», к которому не напрашивается ни одна рифма. Положение этого слова в конце строки тоже неслучайно, так как Пушкин, осознанно или бессознательно, понимал, что ему не придется охотиться за рифмой, но слово moment в конце предложения вовсе не обещает легкой поживы. Поставив его в хвосте фразы, мы поступили бы исключительно опрометчиво.

С этими сложностями я столкнулся, переводя первую строку стихотворения Пушкина, так полно выражающую автора, его неповторимость и гармонию. Изучив ее со всей тщательностью и с разных сторон, я принялся за перевод. Я бился над строчкой почти всю ночь и в конце концов перевел ее. Но привести ее здесь – значит заронить в читателе сомнение, что знание нескольких безупречных правил гарантирует безупречный перевод.

L’envoi[73]

Я провел вас через чудесную страну одного литературного столетия. Тот факт, что это русская литература, не много означает для вас, поскольку вы не читаете по-русски, – а в искусстве литературы (в моем понимании это именно искусство) язык – единственная реальность, разделяющая эту вселенную на национальные миры. Я постоянно подчеркивал, в этом и других курсах, что литература относится не к области общих идей, а к области индивидуальных слов и образов.

Толстой (1828–1910) и Чехов (1860–1904) – последние писатели, которых нам удалось изучить подробно. Некоторые из вас не могли не заметить, что их время отделяет от нашего (или, говоря менее высокопарно, от моего) еще полвека. Некоторые из вас, возможно, хотели бы исследовать и эти годы.

Первая трудность, которая подстерегает здесь американского студента, состоит в том, что лучшие мастера этого периода (1900–1950) переведены ужасающим образом. Есть и вторая проблема, с которой американский студент неизбежно столкнется: в поисках немногочисленных шедевров, по большей части поэтических (отдельные стихотворения Владимира Маяковского и Бориса Пастернака), ему придется преодолеть чудовищную массу бездарной писанины, нагроможденную исключительно в политических целях.

Период, о котором мы говорим, можно условно разделить на два этапа: 1900–1917 и 1920–1957. Первый этап демонстрирует подлинный расцвет всех видов искусства. Лирика Александра Блока (1880–1921) и необыкновенный роман Андрея Белого (1880–1934) «Петербург» (1916) – наиболее яркие его украшения. Произведения этих авторов, экспериментаторов в области формы, подчас представляют трудность даже для образованного русского читателя – и непоправимо искажены в английских переводах. Иначе говоря, вам было бы невероятно сложно одолеть их без знания русского языка.