Лелейская гора

Сегодня воскресенье, торжества и сборища, малиновый звон медалей и напрасные ожидания. Пахнет подливкой, мяукают кошки, причитают богомольцы; кое-где совершаются тайные подлости, завывают собаки и сирены. Орут радиоприемники, возбуждение сменяется недоумением, женщины выходят на балконы, красуясь перед солдатами и офицерами. И может быть, кто-нибудь вспоминает кого-нибудь из наших погибших товарищей, и может быть, кто-нибудь с грустью думает о нас и о закопанных книгах, и может быть, где-нибудь играют свадьбу с гармоникой и ракией. Маловероятно, но все же, может быть, какой-нибудь маменькин сынок и вздумал жениться именно сейчас, когда сам дьявол что ни день справляет свадьбы на море, на суше и в воздухе… Почему бы ему, собственно, и не жениться, когда кругом творятся веши и похуже? И ныне вполне лояльные граждане из бывших патриотов и бывших салонных коммунистов, бретонцев, фрейдовцев и прочих, разодетые в пух и в прах, веселятся на всяких там курортах и загородных виллах, мирные, словно овцы в загоне, и посиживают сейчас, сытые, в четырех стенах, слушая колокольный звон, листают газеты, моют руки, натягивают перчатки, разгадывают сны и даже записывают их, дабы, упаси бог, не позабыть свои драгоценные сновидения.

Боже мой, каким невероятным чудом - ничуть не меньшим, чем свадьбы, - кажутся мне сейчас обыкновенные комнаты, и мне стоит огромного напряжения вызвать в себе образ этого комнатного мира. Он представляется мне в каком-то перевернутом виде. Стулья прилеплены к потолку, люди прилеплены задницами к стульям и, словно летучие мыши, свисают с потолка вниз головой, прекрасно понимая, как безобразно они выглядят при этом. Они трясутся от страха перед постоянной угрозой падения и громко стонут, ничуть не стесняясь, сейчас им явно не до того. Должно быть, это тяжкий труд - удержаться в висячем состоянии, но я им нисколько не сочувствую, они сами выбрали себе эту участь, так же как и мы свою. Нам все же лучше - у нас просторно, чисто. Не слышно колокольного звона, и лживые газеты не доходят до нас. По лугам разбрелись чьи-то черные козы. Однако, присмотревшись в бинокль, я понял, что это не козы, а люди: они собирают щавель, надеясь с его помощью обмануть голод. Внизу, вокруг сел, давно уже оборвана и вытоптана крапива; горы позже покрываются травой, но вот и до нее дошел черед. Итак, голод! Все патетичнее звучит его песня, страшная песня голода, и оглушенный ею народ невольно вынужден встать на путь предательства и ненависти.

- Давайте подойдем поближе, - говорит Василь.

- Зачем? - протестует Иван.

- А вдруг увидим кого-нибудь из наших?

- Наших тут нет. На щавель тоже нужно разрешение получить, а нашим его не дают.

- Голод, - проговорил Василь. - Если бы не он, мы бы так не мучились, было бы гораздо легче.

- Во всяком случае, дезертиров было бы меньше, - вставил я.

- Как есть, так и есть! - вспыхнул Иван. - И нечего зря обсуждать! Человек не волен выбирать себе отца и мать, точно так же как и время, в которое он живет.

Я с ним вполне согласен: никому не дано выбирать в этой свалке, начавшейся до его прихода. Лишь в редких случаях человеку удается приблизительно выбрать время и место своей смерти. Но и в этом выборе он не может быть вполне уверен, одно только молчание никогда не подводит. В молчании перешли мы Лебединый ручей и Бабину воду. На илистой почве поднялись буйные заросли травы, доходящей нам до груди. Вот где уродилась бы роскошная картошка, но крестьяне не получили разрешения обрабатывать эту землю. Выходит, и в этом виноват Нико Сайков; это из-за него, из-за того, что он еще жив, из-за того, что он кружится в этих местах, из-за того, «что его кормят и прячут», крестьянам не выдали разрешения. Так, пользуясь народной бедой, они плетут ту самую петлю, которая затянется вокруг нашей шеи. Не слышно здесь звона овечьих колокольчиков, не лают собаки, не перекликаются пастухи и косари. Пустует Кремневый луг, покинуты катуны, разбросанные вокруг него. Только издали и кажется он еще красивым. Улетела его красота за Бурную, за Турию и далекую Белоснежную, красота всегда улетает, когда к ней приближается человек, наподобие той библейской церкви, которая исчезает сама собой, стоит только безбожнику приблизиться к ней.