Лелейская гора

На отмели у села Ровного река широко разлилась и сварливо бурчит, недовольная сама собой. Прислушиваясь в ожидании сумерек к ее неумолкаемому рокоту, я начинаю различать голоса притоков, поглощенных рекой. Лесные ручьи, привычные к тени, впадая в Лим, невнятно бормочут и жалуются, плачась на свою судьбу, и, вплетаясь в их скорбную песню печали, звонко лопочут горные речки, текущие по каменистому ложу, и кристально чистые голоса их алмазно искрятся солнцем и металлом. Они сохранили свою живую душу, зубастую, непокорную, и только ждут той минуты, когда им снова можно будет разбежаться в разные стороны: недаром Лим упорно разливается на рукава, протоки и старицы. Я влез в холодную воду, и враждующие души протоков мгновенно объединились против меня. В их голосах зазвучала тревога, поднимая исконное местное племя на недруга и чужака. Звонкие голоса кричали: «Держи его за ноги да тяни, тяни, наддай ему камнем, толкни посильнее в грудь, бей, не жалей!» Другие глухо шептали: «Подайте его сюда, подайте сюда, подтолкните его!» И, налетев и подхватив меня мощным напором, река поднимала ликующий шум, преждевременно празднуя победу. Но стоило мне выйти на берег, как потоки снова повздорили между собой и плачущими голосами обвиняли друг друга в том, что выпустили меня.

Продравшись сквозь заросли ивняка, я подошел к трактиру, внушительных размеров зданию, где некогда мой отец подливал ракии жаждущим русским эмигрантам, полицейским и комитам. В те времена вокруг трактира топорщили ветки молодые сливы; я пригибал их макушки к самой земле, ломая сучки, сливы нещадно обдирали соседские козы, и нередко из-за них вспыхивали громкие ссоры; теперь на их месте, отчужденно взирая на меня, высились рослые деревья. Когда-то в трактире собирались на посиделки односельчане, приходили девушки и пели:

Над туманом, под туманом сокол кружит, сокол вьется,На поляне девица ласково смеется,Дёвица-девица румяна, белолица…

На этот куплет им отвечали:

Как Васоевичей род за свободою идет,Сколько крови, сколько крови за свободуон прольет…

В те времена и долго еще потом я никак не мог понять, что такое свобода. Несколько раз приступался я с расспросами к отцу, но он все откладывал объяснение на потом, спрашивал я. и других, но взрослые придумывали тысячи отговорок, лишь бы не признаться в том, что они сами несведущи в этом вопросе, а может быть, и в том, что свобода вовсе не существует на свете. Вскоре я пришел к выводу, что слово это придумали специально для песен, и очень-здорово придумали, потому что с виду оно кажется вполне осмысленным. Тогда мне, конечно, и в голову не могло прийти, что это слово станет когда-то моей идефикс, ради которой я живу и готов умереть. Человек никогда не знает, каким он будет и чего захочет, так же как не знает он того, которая из тех девчонок, безликой гурьбой гоняющих в пятнашки и в пряталки, станет однажды его несчастной любовью.

Мне страшно хотелось подойти к колодцу, но это было невозможно: кто-то стоял на шоссе и тараторил, на все лады склоняя мост у Фочи: трупы, одни сплошные трупы, дети, женщины, их добивали и сбрасывали в реку… Я перешел через шоссе, кто-то окликнул меня, над моей головой просвистели две пули, а в селе забрехали собаки. Я нащупал лесную тропу, ведущую к Меже. В тот раз, когда дядька Лука пришел в город узнать, где найти доктора Храброго, чеха, он, должно быть, шел именно этой глухой тропинкой... Уж раз я тут, сказал я себе, надо было бы завернуть к моим, посмотреть, как растет Бранков сын, Тайо-младший, который должен отомстить за нас, и есть ли у Ивы чем его кормить. Я перешел речку, рассматриваю дома с противоположной стороны. У Бойо Мямли горит свет, наверное, купил керосину у Илии Керосинщика. Светится огонь и у Вуколичей - в карты, поди, режутся; и Треус со светом сидит - с началом войны для него настало нескончаемое рождество. И только на Лазе, в жалкой летней халупе, где должны быть мои, темно. Я поднял руку, собираясь постучать, но на пол-пути остановился - сегодня день дурных известий, как бы еще одно не получить.