Ленин

Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из-за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: «Всеми средствами воздействовать на Германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие»{19}. Ленину врачи своей методичностью надоедают. Он пишет Сталину: «Покорнейшая просьба освободить меня от Клемперера… Убедительно прошу избавить меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка»{20}.

Однако соратники в переписке между собой не очень слушают больного. Зиновьев предлагает: «Немцев оставить; Ильичу – для утешения – сообщить, что намечен новый осмотр всех 80 товарищей, ранее осмотренных немцами…» Члены Политбюро соглашаются.

Ленин настойчив, хочет, чтобы его держали в курсе политических дел. «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить «политические» совещания (сами плохо понимая, что это значит). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присылайте кого-либо из участников…»{21}

Для Ленина политика – это жизнь, а жизнь – это политика. Ленин болен, но совершенно нет серьезного «позыва», чтобы снять с себя бремя власти, освободиться от нее, выйти в отставку, – нет, власть для него – высший смысл его жизни. Правда, летом 1922 года он несколько раз заводит разговоры о том, что если он не сможет заниматься политикой, то попробует себя в сельском хозяйстве. М.И. Ульянова вспоминала даже его рассуждения о селекции, выращивании шампиньонов и разведении кроликов. Но, как и следовало ожидать, эти «сельскохозяйственные» разговоры были мимолетными, несерьезными и навеяны, видимо, сельской обстановкой усадьбы в Горках.

Мучительно переживая приступы болезни не столько в силу ее физиологического влияния, сколько от безмерной духовной горечи в результате отстраненности от текущих дел, Ленин часто раздражается. По любому поводу. Его гнетет вынужденное бездействие, он замечает, что соратники своей заботой о здоровье фактически все дальше отодвигают его от штурвала непосредственного управления революционным российским кораблем. Думаю, что осознание этого факта особенно усугубляет страдания больного.

Власть для Ленина – смысл его жизни. Он не собирается с ней расставаться, будучи совершенно больным. Одна мысль о ее потере для него невыносима. Для Ленина власть – понятие более широкое, философское, нежели собственное участие в процессе управления государством. Однажды А.А. Иоффе прислал Председателю Совнаркома письмо, в котором отождествлял Ленина с ЦК.

Вождь тут же ему категорически возразил: «Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что «Цека – это я». Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления»{22}.

Просто власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. Утверждения Иоффе, как я понимаю, основываются на констатации огромного личного влияния лидера большевиков. И это влияние определялось не только тем, что он был Председателем СНК, Совета Труда и Обороны и членом Политбюро. Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, политическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих. Как писал В.С. Войтинский, «Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения… Все смотрели на действительность «глазами Ильича»{23}.

Повторяющиеся спазмы сосудов все больше угнетали больного, и он довольно часто пессимистически высказывался по поводу перспектив своего выздоровления. Так, 14 июня 1922 года «после одного короткого спазма сосудов Владимир Ильич сказал Кожевникову: «Вот история, так будет кондрашка». И позднее, в начале зимы 1923 года, опять-таки после короткого спазма, который продолжался несколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожевникову, присутствовавшим при этом: «Так когда-нибудь будет у меня кондрашка, мне уже много лет назад один крестьянин сказал: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки», и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: «Да шея у тебя больно короткая». И хотя Ленин пробовал шутить, чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина»{24}.