Ленин в 1917 году

После Октября 1917 года помещик Шульгин «плакать» действительно не стал, он стал одним из организаторов и идеологов «белого» движения, потом — белоэмигрантом… После Великой Отечественной войны Шульгин был с 1945 по 1956 год заключённым особой Владимирской тюрьмы и скончался гражданином СССР в 1976 году, не дожив двух лет до своего столетия.

В 1961 году Шульгин снялся в фильме о самом себе: «Перед судом истории». Обеспечивал эти съёмки будущий выдающийся ренегат — генерал КГБ Филипп Бобков, и когда не без его попустительства СССР пал, Бобков в 1995 году вспоминал свой тогдашний разговор с Шульгиным. Бобков спросил — как по прошествии стольких лет его собеседник оценивает приход большевиков к власти? Шульгин, помолчав, «медленно, но многозначительно сказал, что, конечно, не такого пути желал бы для России, но другого у неё, по-видимому, не было…»

А затем прибавил:

— Всяко можно об этом судить, но отрадно, что не распалась в то тяжкое время Россия…

(Тюремная одиссея Василия Шульгина: Материалы следственного дела и дела заключённого. М.: Книжница. Русский путь, 2010, с. 85.)

Я не склонен выдавать Шульгина за «раскаявшегося» — его феномен очень сложен, но то, что он сказал так, как это передал Бобков, и сказал искренне — вне сомнений. Не распалась же в то тяжкое время Россия только благодаря Ленину и партии Ленина, на деле стоявших за единую Россию.

Напомню, что к тому дню 25 октября (7 ноября) 1917 года, когда Ленин провозгласил в Петрограде победу социалистической революции, бездарная политика царизма и сменившего его Временного правительства привела к тому, что бывшая Российская империя уже фактически распалась на добрых три десятка «государств». Причём даже бывшая опора русского царизма — казаки Дона и Кубани были не прочь отложиться от Центра в некую отдельную казачью державу.

На склоне лет Шульгин говорил много чего любопытного, но вернёмся, однако, в 4 (17) мая 1917 года — на совещание у Родзянко. Член ЦК партии кадетов Маклаков заявил там: «Россия оказалась недостойной той свободы, которую она завоевала…» Но тот же Маклаков предупредил коллег и вот о чём: «Власть будет леветь всё больше и больше, пока страна будет праветь все дальше и дальше…» Имея в виду эти слова, Ленин завершил свою статью словами:

«Страной» Маклаков называет капиталистов. В этом смысле он прав. Но «страна» рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000 левее Черновых и Церетели, раз в 100 левее нас. Поживёте — увидите».

(В. И. Ленин. ПСС, т. 32, с. 35.)

Весной 1917 года Ленин оценивал потенциальную «левизну» масс в сто раз больше, чем собственную.

Был ли он прав?

А вот пусть читатель судит сам… В феврале 1914 года

неким политиком был сделан прогноз в видах угрожающей миру войны. В прогнозе было отмечено, что в отношении экономического положения Германии интересы Англии и России противоположны, что в случае поражения Германии там начнётся революция, которая «силою вещей перекинется и в страну-победительницу», то есть — в Россию, а в случае если война будет для России неудачной, «социальная революция, в самых крайних её проявлениях, у нас неизбежна».

Это — не ленинский прогноз, это писал в своей знаменитой записке царю Николаю Пётр Николаевич Дурново — монархист из монархистов! Он же предупреждал, что «оппозиционно-интеллигентские партии» не смогут «сдержать расходившиеся народные волны, ими же и поднятые» (Записка П. Н. Дурново. См. в «История России XIX — начала XX века. Хрестоматия. П/р М. Д. Карпачева. Воронеж, 2002, с. 612–636). И, собственно, одна такая, да ещё не в реальном масштабе времени, а прогнозная, оценка Дурново прихлопывает все антиленинские инсинуации.

К Октябрю 1917 года Россию привёл не столько даже Ленин… К ленинскому Октябрю 1917 года пришли сами массы, революционизированные царизмом и его «временным» отродьем в 100 раз более Ленина.

Конечно, подобный прогноз делал не один Дурново — о том прямо и тоже заранее писал тот же Ленин, но записка Дурново выделяется уже тем, что показывает историческую и политическую правоту Ленина.

Могилу себе вырыл сам царизм, столкнула его в неё правящая Элита, а затем — испугавшись ею же совершённого, вместо того чтобы окончательно похоронить покойника, стала размышлять — нельзя ли его воскресить, но в более благопристойном облике?