Ленинград

Центральное отопление тоже, конечно, перестало действовать, но это еще полбеды, поскольку большинство домов, в том числе многоэтажных, отапливалось печами; хуже, что не было дров, а морозы стояли лютые: в январе среднемесячная температура упала до минус 18,7 градуса против 7,2 за предшествующие 50 лет.

Практически единственным осветительным прибором повсюду была теперь коптилка — крохотный фитилек над баночкой, заполненной какой-нибудь горючей жидкостью. Обычные печи, не говоря уже о каминах, тоже оказались крайне неэкономичными, их заменили железные «буржуйки»; из зашторенных, заклеенных крест-накрест полосками бумаги, а еще чаще забитых фанерой окон всюду теперь выглядывали трубы, которые чуть заметно дышали легким, расчетливо экономным дымком. Старые газеты и журналы израсходовали быстро, «буржуйки» принялись пожирать старинные комоды, шкафы, библиотеки, топливо приравнивалось по ценности к хлебу. Постепенно переставала поступать вода, выходила из строя канализация, нечистоты выливались во дворы.

В начале декабря окончательно остановились пассажирские трамваи (грузовые ходили кое-где еще в январе). Обессилевшим ленинградцам пришлось преодолевать пешком большие расстояния, а это означало часы и часы ходьбы — с остановками, передышками, со счетом метров, шагов, каждого пройденного отрезка.

Город казался черным. Черные сугробы на перекрестках. Узкие тропочки вдоль домов. Снежные шапки на трамваях и троллейбусах. Черные, словно ослепшие окна. И тишина. Глухая, беспробудная тишина в перерывах между налетами и обстрелами. Молчаливые дома. Закутанные люди. Только четкий, мерный стук метронома из репродукторов на перекрестках. Словно тяжелые свинцовые капли падают и падают в отдающую эхом бездну. Люди останавливаются, подолгу слушают этот стук. Как музыку. Как надежду. Значит, живет еще город, поддерживается в нем порядок и есть у него сила.

Беспощадность голода осознавалась не сразу. Когда заместителю начальника Управления ленинградской милиции Ивану Алексеевичу Аверкиеву доложили, что прямо на посту умер от голода милиционер, охранявший Володарский мост, Аверкиев не поверил:

— Не может быть! Он ведь сам дошел до моста?

— Сам. Утром заходил в отделение.

Экспертиза подтвердила: ошибки нет, дистрофия сердца. Всего в ноябре голод унес свыше 11 тысяч жизней, в декабре — почти 53 тысячи. Люди, пока это были чаще всего мужчины и мальчики-подростки, падали, замерзали на улицах, в парадных, угасали в постелях или даже сидя на стуле, у «буржуйки». Вымирали целые семьи.

Движение по ледовой дороге через Ладогу налаживалось трудно, в первые две недели ее существования застряло, утонуло или было разбито вражеской авиацией 126 автомашин. Только в двадцатых числах декабря привозить продовольствия стали чуть больше, чем расходовать. Вечером 24 декабря на заседании Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданов предложил увеличить нормы выдачи хлеба рабочим и инженерно-техническим работникам на 100 граммов, остальным — на 75. Для многих это предложение прозвучало неожиданно: никаких запасов город не имел, хлебозаводы снабжались с колес. Даже кое-кто из членов бюро и Военного совета с некоторым удивлением смотрел сейчас на Жданова: уже в который раз он раскрывался с какой-то новой для всех стороны. Осмотрительность, стремление заранее все оценить и взвесить составляли, казалось бы, основу ждановского характера, подкрепленную огромным политическим и организаторским опытом. На что же надеется этот неторопливый, очень спокойный, предельно выдержанный человек? Значит, уверен, что перевозки по ледовой дороге теперь ничто не нарушит, они будут расти, должны расти, и надо пойти на все, чтобы обеспечить новую норму, костьми лечь, но обеспечить и спасти десятки тысяч жизней. Так думал каждый, так каждый понимал Жданова. Общее мнение было единодушным:

— Риск есть, но рисковать надо.

Сообщение о прибавке хлеба подняло с постелей даже тех, кто уже не надеялся встать. Люди выходили на улицы, плакали, обнимались. Вслед за победой под Тихвином прибавка казалась закономерной, рождалась надежда, что скоро, совсем скоро все будет, как прежде: и белые булки, и колбасы в витринах, и дымящиеся тарелки настоящего мясного супа в столовых, и буханки настоящего хлеба, нарезанного ломтями, — бери, сколько хочешь…

Для сотен тысяч ленинградцев хлебная добавка была спасением. Для сотен тысяч, но далеко не для всех. Многим уж ничто не могло помочь, любые принятые меры для них запоздали, да и сами по себе 200 граммов хлеба, полагавшиеся служащим, иждивенцам и детям, не обеспечивали безусловного спасения от голодной смерти. В январе она стала добираться до женщин и девушек, оказавшихся биологически более стойкими, чем мужчины и мальчики-подростки. Заболевание дистрофией приняло массовый характер. Многие поначалу, особенно женщины, распухали, ноги их делались тумбоподобными, лицо отекало, глаза заплывали. Потом люди начинали усыхать и усыхали до синевы в лице, до пергаментной желтизны, превращаясь в живые мощи.