Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде

Они встретились на углу Гостиного двора, возле Думы.

— Что с вами было вчера? — спросил участливо резидент, но его крупное, грубое лицо было неподвижно.

— Ничего… — удивилась она, подняв домиком густые брови.

— К вам приходил мой человек, он нуждался в ночлеге, а вы даже не впустили его? — Павел Генрихович говорил, казалось, одними губами своего большого рта, очерченного по сторонам глубокими морщинами.

— Я плохо себя чувствовала. Что, я не имею права на это? — Большие зеленоватые глаза смотрели с вызовом. Она была очень красива сегодня.

— Ну, зачем вы так, Нина Викторовна, — поморщился он, и его лицо немного шевельнулось. — Я же с вами по-человечески… Мало ли что может быть, я же понимаю. Но я три дня звонил вам, вас не было. Или вас не было так же, как вчера? — улыбнулся он совсем добродушно.

— Я была в командировке, меня посылали за ребятами в пионерлагерь. Я ведь нахожусь на службе, где мне дают жалованье и карточки…

— Я все же думаю, что у меня вы получаете больше, — снова улыбнулся резидент.

— Я была в командировке. Вернулась вчера. Устала. Вот и все.

Павел Генрихович долго молчал, смотрел на нее серьезно и сочувственно.

— Я рад, что все обстоит именно так, — сказал он. — Значит, наша договоренность остается в силе?

Она кивнула.

— Ну и прекрасно. — Он протянул ей аккуратный сверток. — Это жалованье…

Нина Викторовна не сразу протянула руку, и он заметил это.

— Берите, берите, я спешу.

Нина взяла сверток и торопливо сунула его в маленький черный чемодан, который всегда носила с собой.

— Прошу извинить за беспокойство, у меня дела, — любезно сказал Павел Генрихович, приподнимая шляпу. Он не спросил у нее донесений и не дал нового задания.

На двери коммунальной квартиры около звонка висел маленький список: Михеевым — 1, Костровой — 2, Клигиной — 3, Петрову — 4.

Горин позвонил два раза. Соседка, знавшая Горина в лицо, недовольно буркнула, что звонить надо три раза, и пошла на кухню.

Горин без стука открыл дверь и быстро вошел.

Нина Викторовна спала. Горин зажег свет, снял пальто, сел к столу и стал стучать ложкой о блюдце. Сначала тихо, потом сильнее и сильнее. Когда она пошевелилась, он громко спросил:

— А где же вино?

Нина Викторовна быстро повернулась на свет и, ничего не понимая, смотрела, сощурившись, на Горина. Как всегда, чисто выбритый, отглаженный, он, развалясь, сидел на стуле и пьяно ухмылялся.

— Боже, что за дурь? — пробормотала она и, узнав Горина, спросила спокойно: — Зачем ты здесь?

— Как это зачем? Что за вопрос? Выпить хочу. Провести время с красивой женщиной, которая когда-то меня любила…

— Убирайся вон сейчас же, — тихо сказала Нина Викторовна.

— Если мне здесь не дадут выпить, я не уйду, — упрямо ответил Горин. Ей показалось, что он сильно пьян.

— Я вытолкаю тебя в шею. Слышишь?

Она потянула со стула халатик и, прикрывшись им, встала.

— Ты слышал, что я сказала? У меня здесь не забегаловка. Убирайся!

Горин встал, покачиваясь, и протянул к ней руку.

— Вон, — тихо сказала она.

— Я пришел по делу, — вдруг трезво сказал он.

— Что еще за дела?

— Которые как сажа бела. Дела доктора Акселя.

— Говори, что надо, и убирайся, — ответила Нина и опустилась на стул.

— Нина, я трезв как стеклышко, — помолчав, начал Горин. — Но меня тошнит от страха. Честное слово, в открытую тебе говорю. Я потому и пришел.

— Что ж такое получается? Сам пихнул меня в эту яму и теперь идешь ко мне плакаться? Уж лучше молчал бы, не позорился.

— Ты говори что хочешь, а я пришел тебе сказать, что хочу бежать с корабля. Поняла?

— С чего бы это ты такого страху набрался? Немцы-то прут… — Нина Викторовна возражала не потому, что так на самом деле думала, она просто ни во что не ставила Горина, не верила ни одному его слову. И еще ей доставляло удовольствие издеваться над его трусостью. — Ты что же, милиции боишься, а встречи с доктором Акселем — нет? — спросила она.

Горин, уронив голову на руки, ткнулся лицом в стол.

Нина Викторовна смотрела на его кудрявую голову и не знала, верить ему или нет.

— Как мы весело жили, Нинка… — тоскливо сказал Горин, чуть приподняв голову.

— Куда уж веселее…

— Можешь насмешничать сколько хочешь… — продолжал Горин. — Я тебе от сердца говорю, как никогда, может, не говорил.

— Ты ж однажды и в любви объяснялся. Так то не от сердца было?

— Скверно я жил, Нина. Скверно, — с готовностью признался Горин.

— Вот и пойми тебя: то говоришь, весело жил, а то — скверно.

— Да, Нина, именно так: весело, но скверно. Спроси ты у меня сейчас: чего я полез в объятия к этому доктору, я ответить тебе не смогу. Если до конца сознаваться — из-за бабы все получилось. Там у них немочка одна работала в консульстве. Мечта идиота — женюсь на немке, буду ездить к ней в Германию и так далее… А она… Ловкие, одним словом, люди, кого хочешь поймают на крючок. Вот и ты тоже…

— Меня с собой не равняй, — ровным голосом сказала Нина. — Я-то поверила в сказки твоего Акселя: отомстите за унижения, вы достойны иной жизни, вы ее получите…

— А может, и получишь, Нин? — вдруг спросил Горин.

— Я жить не хочу, — устало ответила она.