Ленинградская зима. Советская контрразведка в блокадном Ленинграде

Цех ремонта танков. Пять танков. Мальчишки-фабзайчата облепили могучие машины. Лечат. Странно: ребячьи голоса. Вместе с ними пожилые рабочие — очень худые и слабые. Полежат возле танка и опять работают. Пошел из цеха еще один танк. Парнишка написал на броне мелом: «Впиред на врага!»

Чугунолитейный стоит. Темно. Пахнет пожарищем. Свет далеко в глубине.

Военпред: «Там начцеха Скобников…» Долго шли: рельсы, кучи шлака, снежок. В стеклянной конторке возле «буржуйки» сидит человек в пальто, шапке, воротник поднят. Коптилка. Читает толстую книгу. Или спит. Ушли. Военпред: «Не хочет уходить, не может без цеха, собирается его реконструировать. Этим и живет. Смерти не боится. Днем работает где нужно».

Глава восемнадцатая

Они сидели друг против друга за грубым тесаным столом и молча ели давно остывшие сосиски, макая их в блюдце с желтой безвкусной горчицей. В тесной комнатке под низкими сводчатыми потолками замка было душно, а единственное окошко в толстой каменной стене было заложено дощатым щитом. На подоконнике стояла керосиновая лампа, бедно освещавшая комнату, — в ней кончался керосин, и уже прогоркло пахло тлеющим фитилем.

Есипову и его проводнику Сеньковскому предстояло вместе идти через фронт, рисковать жизнью, но знали они друг о друге очень мало. Только сейчас, за ужином, выяснилось, что Сеньковский — из уголовников, и Есипов не знал, радоваться этому или огорчаться. Пожалуй, важнее всего было, что на счету проводника уже несколько благополучных рейдов через фронт.

Сеньковскому лет тридцать или около того. Реденькие рыжеватые волосы, посередине аккуратный пробор. Лицо красивое, живое, особенно глаза — серые, стремительные. Он минуты не сидел спокойно, точно его мучил какой-то зуд — все время подергивался, поеживался, трогал лицо, волосы, очень торопился есть. Есипов — медлительный, скупой на движения, со строгим бесстрастным лицом и пристальными, немигающими глазами — жевал медленно, был задумчив.

— В ленинградских музеях вы бывали? — спросил Есипов.

Красивое, желтое в свете керосиновой лампы лицо Сеньковского скривилось в ухмылке:

— Из всех музеев я там хорошо знаю только один — тюрьму «Кресты».

На узком строгом лице Есипова застыло выражение задумчивости, его монгольские глаза смотрели мимо собеседника, а Сеньковский продолжал спрашивать с интересом:

— Значит, все так вот, по-простому: приходишь в этот дом, платишь деньги, и тебе дают бабу по выбору?

— В некоторых домах надо еще, кроме того, заказать вино, закуску… — начал Есипов и остановился, взглянув на проводника — весь ужин он задает ему вопросы о публичных домах: как они устроены, как работают.

— Ну да, ну да, само собой… — поддакивал Сеньковский, с нетерпением ожидая новых подробностей. Но Есипов замолчал.

— Шесть раз ходил без осечки, сегодня седьмой… — начал Сеньковский и остановился, глядя, как Есипов ломает свои пальцы, и, дождавшись, когда тот перестал хрустеть, продолжал: — Только в самый первый раз малость заблудился: шли по заливу, все обходили полыньи и сбились с направления. Должны были выйти к Угольной гавани, а вынесло нас туда, где Нева в море впадает. Ну ничего, маскхалаты закопали в снег, выходим на улицу, гляжу — мать честная! — проспект Огородникова! Место мне знакомое. Ну, идем дальше. Вдруг откуда ни возьмись бабенка — въедливая такая, не дай бог. Кто такие, спрашивает, откуда? Предъявите документы! И форма на ней какая-то: черная шинель, пояс с портупеей на боку. Ну, я ей предъявил финку образца сорок первого года. Хотел ее «наган» взять, а в кобуре-то у нее пусто… Ну, а прибыли как по расписанию.

— За что «Кресты»?

— За что? — переспросил Сеньковский, и глаза его сузились в щелочки. Он катал на столе хлебный шарик и сказал многозначительно, с угрозой: — Прошу обратить внимание, что я не стремлюсь залезать к вам в душу…

Он замолчал ненадолго и продолжал как ни в чем не бывало:

— Что мне в них претит, это их скупость. — Сеньковский оттолкнул от себя тарелку с недоеденными сосисками.

— У нас не свадьба.

— Но и не похороны бедного родственника. — Серые глаза проводника блеснули, как у кошки. — Не гулять под луной идем, ой не гулять…

— Разве вам мало платят?

— Почему? — Сеньковский передернулся всем телом. — А только опять же — завтра вернусь и завтра же изволь в школу, я же тут у них еще и учитель.