Ленинградское время, или Исчезающий город

Если у начинающего автора с продвижением на низовом уровне проблем не возникало, то он мог попасть в сборную Ленинграда по литературе и поехать в Москву на Всесоюзное совещание молодых писателей. И там завести еще больше новых знакомых. Некоторые, взрослые и дипломированные специалисты в технических областях, поступали на заочное отделение московского Литературного института, получая квалификацию редактора. Но главное, постепенно обрастали знакомствами и полезными связями. Не у всех получалось извлечь из этого пользу, хотя бы для здоровья. Поэт Геннадий Григорьев, недоучившийся филолог, я его цитировал, когда вспоминал Ленинградский университет, превращал свои поездки на сессии в безостановочный банкет. Вместе с русскими авторами в Литинституте учились писатели из союзных республик. Они жаждали переводов на русский язык. Происходило это приблизительно так. Произведем реконструкцию событий.

В комнату институтского общежития, куда поселили Геннадия, робко стучат.

– Войдите, – вальяжно произносит ленинградский мэтр.

Распахивается дверь, в нее входит, заискивающе улыбаясь, человек с Кавказа. В руках у него поднос. На подносе армянский коньяк, вино «Лыхны», бастурма, гроздья винограда.

– О чем поэма, коллега? – снисходительно спрашивает ленинградец.

Южанин накрывает на стол. Произносит первый, второй, третий тост за Ленинград, а затем объясняет:

– Гордый мужчина увидел красавицу у реки. Он решает обратиться к ее отцу. Он хочет жениться. Горы вокруг такие прекрасные, и орел гордо парит между ними. Но братья красавицы решают помешать…

– Понял, понял, – несколько надменно перебивает Григорьев и всю ночь сочиняет поэму. Получается у него блистательно. К нему очередь стояла из национальных авторов. Многие с этими так называемыми переводами делали себе имена.

А мой давний знакомый Владимир Шалыт, более известный под псевдонимом Шали, рассказывал, как переводил стихи начинающего чеченского поэта Ахмеда Закаева. Теперь этот Закаев числится среди террористов и скрывается в Лондоне.

Если уж я вспомнил Геннадия Григорьева, то следует назвать еще один из видов литературной деятельности, которой Геннадий не брезговал. Он был истинным стихотворцем, и по большому счету, я думаю, для него не имело значения, о чем писать. Он просто пел, как весенняя птица.

Геннадий одно время работал в многотиражной газете «Метрострой». На одной из комсомольских гулянок после блистательной поэтической импровизации про Патриса Лумумбу его запомнили и иногда приглашали выручать. Несколько раз в год проходили празднования тех или иных памятных партийно-комсомольских дат. В парадном зале собиралась партийная публика, элита советского Ленинграда. И для них разыгрывали пафосное представление. Тексты для участников представления писали профессионалы. Случалось, они допускали ошибки. И тогда появлялся Геннадий Григорьев. Словно чистильщик в американском фильме «Никита». Его находили, иногда нетрезвого, иногда отрывали от возлюбленной. Везли на правительственной автомашине «чайка» в Смольный. Ставили на стол полюбившиеся поэту красный коньяк и бутерброды с красной рыбой, закрывали в кабинете, предоставляя гению Геннадия свободное поле для безумств. Геннадий входил в образ и каждый час поднимал трубку и голосом профессионального шантажиста произносил:

Мы видим, как в городе Ленинарастут домов этажи.

Решенья партийных пленумовуверенно входят в жизнь!

И по ту сторону монолога строчил карандаш, фиксируя григорьевские поэтические озарения.

– И еще, – говорил Гена. – Допишите к октябрятам!

Он мечтательно гладил стакан и декламировал:

Ученик получит двойку.

Он не выучил урока…Из таких потом на стройкеНикогда не выйдет прока!Кто болтает без умолку,Входит в класс после звонка…Из того не выйдет толкаУ токарного станка!

И еще вам! – вскрикивал поэт:

Тот, кто мощь наращивает бешено,пусть учтет: ему держать ответ…говорят нейтронным бомбам «першингам»люди всей планеты: «Нет! Нет! Нет!»

«Почему – люди?» – подсказывал талант. И поэт, отринув «люди», втискивал в строку «пионеры».

Тем временем в огромном здании Смольного происходил ряд одновременных механических действий: через несколько минут вдохновение Григорьева становилось объективной реальностью машинописного текста. И странички отправлялись по инстанциям. Их читали и визировали. Если возникало подозрение в несоблюдении социалистической политкорректности, то поэта просили придумать другой вариант…