Ленинский тупик

Наступало то время суток, которое Игорь любил более всего. Вялый февральский рассвет чуть брезжил. Небо над дальним недостроенным корпусом цвета густой синьки словно кто-то разбавлял водой. Оно блекло, серело.

Слепящие, по четыре в ряд, прожекторы на едва различаемых в сумраке столбах еще не погасли. В смешанном, дымчато-сиреневом свете мелькали, пересекались тени - от неторопливой стрелы башенного крана, от скользнувшей в воздухе бадьи. От каждого предмета тянулось несколько теней.

Бригадиру сумеречный свет, видимо, не мешал. А Игорю было приятно, что с каждой минутой предметы вокруг становились четче, объемнее.

“Рождение ясности!” - так называл Игорь Иванович милые его сердцу минуты рассвета на стройке.

Но в это утро рождалась не только мглистая ясность февральского дня. Утро несло с собой и другую ясность. Человеческую… Так ему, “романтику” по натуре, казалось..

“БОГИ НА МАШИНАХ”

Утро, и в самом деле, принесло “рождение ясности.” Но совсем иную “ясность”.

С утра Некрасов на работу не явился. Не явился ни на другой день, ни на третий.. Первым запаниковал Ермаков. Где ваш “доблестный рыцарь”!- спросил - Огнежку. - Куда вы его девали?

- Кто мой “доблестный рыцарь”? Кого вы имеете ввиду?

- Маркса- Энгельса, кого же еще? Не пришел и не позвонил…

Огнежка развела руками. Это на него не похоже. Некрасов пунктуалист… Не случилось ли чего?

В течение дня служба “Мосстроя-3” обзвонила, по распоряжению Ермакова, все московские больницы. Фамилия “Некрасов” не зарегистрирована нигде…

Огнежка, добрая душа, спросила адрес университетского общежития и, по дороге домой, заехала туда. Некрасов оказался дома. В полном здравии. И в полной растерянности. Попросил успокоить Ермака. Он передаст для него письмо.

- Так давайте же его, завтра с утра оно будет у Сергея Сергеевича.

- Огнежка, дорогая. Вокруг меня завязывается какое-то грязное дело. Я не хочу, чтоб на вас легло пятно. И вы попали бы, не дай бог, в сообщники. Или даже в свидетели.

- Какое может быть пятно у Маркса-Энгельса?! Какая-то дьявольщина!

- Спасибо за веру в меня. Завтра утром к вам зайдет наш общий знакомый. Художник… Да-да, “Ледяное молоко”. Он передаст вам мое письмишко. И завтра же пожалуйста, вручите его Сергею Сергеевичу..

- Так звякните ему сейчас!. Он очень встревожен.

- Я не хочу и его втягивать… не понятно во что…

- Господи, что за конспирация?

- Увы, Огнежка. Комендант общежития вас не засек?. Вы ему не представлялись? И прекрасно! Извините, Огнежка, письмо будет заклееным. Если меня в чем-то обвинят, - вы не при чем. “Девочка понятия не имеет, о чем оно”. Ясно? До свидания, дорогая наша Огнежка!

Утром, как только в трест прибыл Ермаков, ему был вручен коверт.

” Сергею Сергеевичу. Лично!”

Ермаков рванул конверт, не вызвав, как обычно, секретаршу с ее “почтовым ножичком”.

От руки писал ” Иваныч”! Почерк нервный с острыми, как пики, углами

“Дорогой Сергей Сергеевич! Три дня назад меня срочно вызвали к Е.А. Фурцевой, которая, от имени Хрущева, сняла меня с работы. Звонить и писать Ермакову категорически не рекомендовали.

Мне хотелось бы увидеть вас - на нейтральной почве. Чтобы понять, что стряслось. Преданный вам, Иванович. Он же “злой мальчик”.

Ермаков поскрипел зубами. “Конспиратор!” И тут же всю конспирацию отшвырнул, как окурок. Позвонил Некрасову домой.

Оказалось, это телефон не Некрасова, а коменданта общежития.

- Некрасова! Позвать! Ср-рочно!!

Минут через сорок Некрасов пересел со своего “Москвиченка” на подкативший заляпанный грязью “ЗИМ”, и первое, что он услышал от Ермакова: ” В кошки-мышки с ними играть нельзя1 И - не будем!”.

Едва пересекли мост через Москва-реку, остановились. Ермаков дал шоферу какое-то поручение, и тот покинул машину.

- Не волнуйся, Иваныч! Не так страшен черт! Неторопливо! Ничего не пропуская! Давай!

- Ну, явился на Старую площадь. Сразу, без промедлений, сопроводили “на небеса”.

Екатерина Алексеевна встала мне навстречу. Передала от имени Хрущева, что я блистательно справился с труднейшим партийным поручением.

“Строительство в Заречье идет хорошими темпами, никаких претензий к Юго-Западу у нас больше нет”.

В течение беседы ее лицо, Сергей Сергеевич, менялось поминутно. Приветливое, я бы даже сказал, обаятельное, расплывалось в материнской улыбке, - естественно, я решил, что меня вызвали наградить орденом или, по крайней мере, какой-нибудь грамотой ЦК КПСС.

Затем вдруг начала длинно и путанно рассказывать о Париже, в котором только что побывала, по приглашению французской компартии. В Париже, говорит, просто ужас. Всеобщая забастовка. Закрыто даже метро. Студенческие волнения. Побоище с ажанами. Я не сразу поняла, что за ажаны… Более того, пятизвездная гостиница, в которой мы жили, не могла вызвать такси. Ужас-ужас!

Какое счастье, что у нас такое невозможно!

Крутого поворота беседы, признаться, не ожидал.

- Никита Сергеевич, - продолжала Фурцева чуть громче . - говорил в день запуска “прокатного стана Ермакова”, что вы сами выберете время, когда вернетесь Университет. - Прежняя материнская улыбка на ее лице вроде бы каменела.