Ленинский тупик

Огнежка долго готовилась к минуте, когда она сможет «при всем честном народе» переломить самонадеянного упрямца, который не принимает ее, как настоящего прораба, всерьез; перебрала, наверное, с тонну нарядов и заявок, вычисляла, прикидывала, чертила графики, думала.

Насмешливо-самоуверенный вид Ермакова сковывал ее. Однако управляющий не был в эту минуту ни насмешлив, ни самоуверен.

Он жалел Огнежку. Припомнилось, что таких, как Огнежка, в тресте было двадцать с лишним человек. Целый взвод. Он собрал выпускников в кабинете, поздравил с тем, что они наконец, как он выразился, перестали быть дармоедами государства. — Здесь грязь, холодище. Иной раз грохнут над ухом лошадиным матом… — говорил он. — Наступление. Где, как не во время наступления, проявить себя! Берите в свои руки управление огнем.

Взяли, как же! Если б только хлюсты дезертировали, если б только они ползком-ползком — да за столы канцелярские!.. И хороший народ бежал. Он, Ермаков, шумел на них скорее для порядка. Может быть, он не прав, но он их не обвинял. Нет! Они бежали не от дождя или холода. Не от низких ставок. Они спасались от безвылазной «расейской распутицы», в которой увязали, тонули все их благие начинания. Им, инженерам, осточертело слезно скорбеть о неустранимых простоях. Им, молодым энтузиастам, претила роль нечистых на руку доставал. Они не желали идти по стопам «порченых», которые покровительственно похлопывали молодежь по плечу, на деле следуя принципу: «Топи щенков, пока слепые».

…Огнежка страдала от того, что еще ни чего не высказала, а от нее уже готовы отмахнуться; как от ребенка, который назойливо вмешивается в разговоры взрослых.

— Слушайте же! — воскликнула она сдавленным голосом, пытаясь перекрыть ермаковский бас. — строительную бригаду следует расширить, влить туда и каменщиков, и плотников, и такелажников. Платить за конечный результат..

— Короче — котел! — быстро перебил ее Ермаков. — С общей выработки. По сути, тот же колхоз-губитель… Спасибо, колхозами уже сыты…

Инженер Ашот Акопян взял себе за правило: за дочь на стройке никогда не вступаться. Бросили с борта в воду — выплывет… Впервые он изменил своему принципу. — А если попробовать, Сергей Сергеевич? Пусть идея плоха. Вы же сами сказали: лучше пусть прораб по своей плохой идее сделает хорошо, чем…

Ермаков снова закрыл дверь кабинета. — Куда ни повернись Акоп-филантроп! То с шуркиными фонариками носится как с писаной торбой: «Небоскреб на колеса и «но-о, родимая!» То сиганет на четверть века назад… Что Огнежка предлагает? Прогресс? Узаконить артель она хочет, вот что! Так, бывало, подрядчик ставит ведро водки на кладку, кричит: «Ребятушки, сложите за день стенку — водка ваша!» При нынешнем развороте дела бригадир в такой бригаде должен быть о двух головах, о четырех глотках. Обеспечь-ка этакой махинище фронт работ! Талды-балды. Посадит нас дщерь твоя возлюбленная в тюрьму за развал строительства. Кто мне будет передачи носить?

Ермаков подошел к магнитофону, включил на середине запись Шаляпина, как бы говоря этим, что прения сторон окончены.

Сатана там правит бал… — гремел могучий шаляпинский бас.

«Вот именно — сатана…» — бросила Огиежка вполголоса.

Этого Ермаков уже не вынес. — Акоп, чего мы стоим! — вскричал он. — На работу! К кульману.

Когда гости, один за другим, прощались с Огнежкой, Игорь Иванович подумал об одной особенности треста Жилстрой № 3, о которой не принято было говорить. Почти каждого своего помощника Ермаков когда-либо выручал из большой беды, в которую тот попадал чаще всего благодаря своей несговорчивости, резкости — «языкатости».

Акопян был избавлен Ермаковым от репутации склочника и «сомнительного человека», которая много лет следовала за ним по пятам.

Ермаков вовсе не выискивал попавших в беду, чтобы позже они служили ему верой и правдой. Просто он узнавал о людях, которые приходились ему по душе, главным образом тогда, когда над ними нависали тучи. И те никогда не забывали, кому они обязаны. В этом была большая сила треста, но в этом, видел теперь Игорь, таилась и грозная опасность. Помощники Ермакова, смелые, крутые на язык в кабинете управляющего, на общем собрании или на бюро горкома теряли дар речи.

Ермаков, в конце-концов, переставал считаться со своими инженерами, которые, как бы ни пришлось им солоно, сора из избы не вынесут. Он стал относиться к ним почти так же, как к тем плотникам, печникам, пастухам, которые, как Чумаков, пришли в трест четверть века назад, на сезон, от спаса до покрова, а потом осели в городе, выдвинутые Ермаковым в бригадиры или даже в прорабы. «Это надо было мне давно иметь ввиду», — Игорь понял, что Огнежке надо активно помогать.

Когда Емрак с Акопяном часа через два вышли из кабинета, Ермаков вскричал удивденно:

— А где гости, перед которыми Огнежка меня распяла на кресте?.. Кто они, кроме будущего классика?

Огнежка перечислила: — Одинн пианист, два художника, один поэт.