Ленинский тупик

От дверей быстро шел, на ходу кивая и пожимая руки тем, кто был ближе к нему, известный по портретам бритый круглоголовый человек в темной «кировской» гимнастерке и офицерских сапогах. Никита Хрущев. Москвичи еще не величали его между собой иронически — Хрущем, как позднее. В эти дни он был Никитой или дорогим Никитой Сергеевичем.

Хрущев направился прямо на ожидавших его, привыкнув, повидимому, что перед ним расступались. Невысокий и грузный, он, казалось, не передвигался, а катился, как колобок из русской сказки стремительно и без помех. В приемной засуетились, со стола помощника взвихрились бумаги. Возле жизнерадостного фламандца задержался.

— Ермаков, я к вам в трест собираюсь!

Ермаков ответил медлительно, с улыбкой:

— Спасибо, Никита Сергеевич, что предупредили. Я мусоришко уберу.

Хрущев оглянулся на следовавшего за ним невзрачного узкоплечего мужчину в полувоенной форме, наверное, начальника Ермакова. Тот развел длинными руками, всем своим видом говоря, что за Ермакова он не отвечает.

Хрущев взял Ермакова под локоть, отвел в угол, где стоял Игорь.

— Про вас такое говорят, Ермаков… — Хрущев долго, вполголоса, что-то выговаривал ему неодобрительно и строго. Ермаков в ответ лишь усмехнулся краем мясистых губ.

— Что ж… Считайте, что половина правда.

Игорь проводил удивленным взглядом улыбающегося Ермакова, который уходил вслед за Хрущевым вперевалочку, руки назад.

Пожалуй, только на войне он встречал людей, которые смели держаться столь вызывающе независимо. Под Североморском, в землянках под пятью накатами, жили летчики-торпедоносцы. Два-три раза в день они уходили в Баренцево море, иные и оставались там, у обомшелых скал Нордкапа или Киркенеса, врезавшись самолетами в огромные транспорты, груженные солдатами и танками с черными крестами на боку.

Немногословные, скромные работяги, они, летчики-торпедоносцы, знали себе цену… Год от года они становились для Некрасова словно бы легендой, услышанной в юности.

Ермаков напомнил ему о них. Отвернувшись к стене, погрузился в свои думы. Очнулся лишь когда распахнулась, как от сильного ветра, дверь и мимо быстро прошли, поглядывая на часы и взволнованно переговариваясь, участники совещания. Ермаков двигался рядом с Хрущевым, и что-то басил, не обращая внимания на своего начальника в полувоенной форме, который спешил следом, дергая его за пиджак.

Наконец Игоря пригласили в кабинет. Он присел неподалеку от дверей. Пальцы его забарабанили по зеленому сукну стола, чуть пригретому солнцем. Т-образный стол вызвал в его памяти посадочный знак на аэродроме.

«Отлетался, филолог» — мелькнуло в сознании.

— Вы требуете квартир для Университета, — донесся до него резкий и сипловатый голос Хрущева. — Квартир нет. Нет даже для тех, кто ютится в подвале и ждет своей очереди годами. И это становится вопросом политическим…

Игорь в тот день не воспринял глубинного смысла стереотипной фразы. Она прошла почти мимо сознания. Всю серьезность, весь трагизм хрущевских слов постиг только спустя два с лишним года, когда Хрущев стал хлестать строительные тресты, как разве что измученный осатаневший кучер хлещет увязших по брюхо ломовых лошадей: дружок из горкома рассказал ему, под большим секретом, об одной из причин этого.

Как только прозвучали первые выстрелы венгерского восстания раздосадованный матерящийся Хрущев приказал немедленно доставить ему требования Будапештского Рабочего Совета: «Чего они взбеленились, так их и этак?!»

Оказалось, восставшие требовали каких-то свобод, независимого рабочего самоуправления и строительства квартир. Хрущев скользнул рассеянным взглядом мимо пунктов о свободах и самоуправлении, он искренне считал это опасной демагогией (Какого еще рожна нужно?!)

Квартиры — это другое дело. Можно понять! Он спросил, сколько в Будапеште приходится квадратных метров жилья на человека? Ответили — девять метров. «А в Москве?» — с тревогой воскликнул он. Принесли документы. Выяснилось — 2,8 метров. Как для покойника Разве чуть больше… За тридцать лет советской власти строили — можно по пальцем перечесть… Хоромы для министров, армейских и лубянских генералов, да актеров МХАТА. А для простого человека, способного, оказалось, бунтовать — тю-тю…

Тут и началось. Стронулась телега. Разнарядки дали всем министерствам. Строить! Вдруг и — с панической скоростью. Двух министров и трех управляющих строительными трестами отвезли в больницы с инфарктами. Один умер прямо в ЦК КПСС, на Старой площали, когда его пообещали «стереть в порошок!..».

Хрущеву пододвинули личное дело кандидата филологических наук Некрасова Игоря Ивановича. Он взглянул на первую страницу личного дела, где была приклеена пожелтевшая фотография флотского офицера. Боевые ордена кольчугой прикрывали грудь.