Ленинский тупик

— Ермак, слух идет по миру, ты революцию готовишь в строительстве. Вот-вот объявишь… Не иначе ты слету еврейскую идею подхватил… Пошто еврейскую? Революционная! Ты кто? «Рязань косопузая», как дразнили мы, калужане, вас. Родная кровь! Высота рязанца Ермака — отливки для блоков. Керогазы всякие — сушить штукатурку. Говорю, как со своим, без обиняков: ты — Ермак: с кляузой не побежишь! Донос — не твоя профессия!.. Коли революционная — Акопян тебе дорожку проторил.

Так он же не еврей. Чистый армян!

Все они, кто не нашего бога людишки, жиды пархатые. «Великая» Литва нашему Ивану Грозному перебегала дорогу. А Кавказ? Чтоб его через коленку сломать, сколько русских солдат полегло?!

Кстати, мать у твоей Огнежки еврейка в четвертом поколении, хотя и ополяченная. Сведения точные…

В этот момент Зота Инякина позвали к телефону. Разговор Зота с кем-то затянулся.

Отец инякинский тут как тут. Повел Ермакова показывать, как он живет Старик вел Ермакова, медленно, бочком спускаясь по скрипучей лестнице внутри квартиры. На ходу рассказывал доверительно:

— Годов, значит, этак-тридцать назад времечко было лихое. Я наказывал сынам. Тишке, тому, что плотничает на стройке, и Степану, — этого недоглядели, в бандиты пошел, царство ему небесное, — говаривал им, что ни подстелет вам жизнь под ноги, ковер дорогой или рогожку, чтоб одной бороздой шли. Сам знаешь, с чужими людьми дружись — за нож держись… — … У нас вокруг одни свои… Вишь, исполнилось. Одним двором живем.

Ермаков и раньше знал, что Зот Иванович объединил две квартиры, расположенные одна над другой, в одну. В верхней жил «сам», как говаривали маляры из треста Мострострой, которые белили квартиры Инякиных; нижняя была прозвана ими «людской». Там расположились, в четырех комнатах, Тихон Инякин с женой и сыновьями-школьниками, и отец, Иван Иванович. Здесь же останавливалась инякинская родня из деревни, наезжавшая в город на рынок с яблоками, грушей, медом, ягодами всех видов. Дармовые фрукты почти круглый год громоздились во всех комнатах, распространяя вокруг сладковатый аромат грушовки или свежесть антоновки.

— Одниим двором живем, — тянул старик, точно из благодарственного молебна, умиленно-благолепно, — одни-им.

Он довел наконец Ермакова до своей комнаты, весь угол которой занимал старинный обшарпанный буфет, усадил в резное, из черного дуба кресло (внизу доживала свой век прежняя обстановка Зота Ивановича), отпер своим ключиком белый шкафчик, висевший над кроватью, достал оттуда пузатый графин с ликером, тягуче-сладким, отдающим ванилью, чокнулся с Ермаковым. Обтерев рот ладонью и причмокивая: «Эх, жизнь-патока!», старик ответил наконец на словно бы вскользь заданный Ермаковым вопрос:

— Почему я только Тихону и Степану наказывал друг за дружку держаться, а Зотушку обошел? Хе-э-э!..

В этом-то вся и заковыка… Еще по одной?.. Эх, жизнь-патока! Зотушка-та рос в семействе, дело прошлое, вроде девки. «Да, тятенька… Нет, тятенька…» — и весь разговор. Ластился ко всем котеночком. Глядит, бывало, в отцовы глаза, желания угадывает. Занесешь над ним кулак — пальцы сами разжимаются. И всего страшился. Все ему что-то мстилось… Как-то проснулись — мы на печке спали — от крика… А сельцо наше, Злынцы, на отшибе. Волки по ночам забегали. Да и людишки, известно, до чужого добра охочи… Купил я, одним словом, на толчке старинный пистолет, гладкоствольный, без мушки, — толковали, таким бары друг дружку угробляли, Проснулся я, значит, от крика. Зотушка босой, ротишко перекосило, — хвать пистоль. А пистоль завсегда под рукой лежал, в ларце, Выскочил из хаты, заорал что есть мочи: «Выходи! Стрелять буду!»

Зотушка, понял я потом, вечерних бабкиных разговоров наслушался. Места наши болотистые, матушке моей, покойнице, все черти болотные мстились… «Выходи!» Молчат. Он, значит, в кусточки, в злого Духа — ба-бах! На него оттеда кошка — прыг.

Старик утер ладонью свои мутные, слезящиеся от смеха глазки.

— В бабку он. То кошку за злой дух примет. То ужака за гадючку, прибежит из лесу — аж зайдется от крику: укусила-де, пухнет рука, пухнет.

Старик посмотрел куда-то в потолок и спросил, пожав плечами, скорее не Ермакова, а самого себя: