Ленинский тупик

Он, Александр, подсмеивался над Нюриным синтаксисом — но ведь всякий видит, что жена его в каменной кладке сильнее, чем в грамоте. А дали первую!

Вторично Огнежка приехала в общежитие недели через две, привезла Нюре книги. «Честные», как она-их назвала. Все книги Огнежка делила прежде всего на «честные» и «нечестные», в которых авторы ужами уползали от трудных проблем.

Одна из книг, растрепанная донельзя, в пятнах кирпичной пыли, Нюре не понравилась сразу. Даже фамилия автора показалась несерьезной. Овечкин! Овечкин — Барашкин — Козленкин.

— Это про что? — Нюра вяло полистала для приличия. И вдруг словно в грудь ее ударило.

«.. Есть в районе очень богатые, крепкие колхозы, и есть слабые колхозы… Я думаю, такой пестроты не было и в старой деревне. Конечно, были в каждом селе батраки, середняки, кулаки — разно люди жили, — но между селами одной волости не было, не могло быть такой разницы, как сейчас… Земли поровну, и земля одинаковая, один климат, одно солнце светит, одна МТС машины дает — и такая разница! Когда же мы доберемся до причин и покончим с этой пестротой?..»

Вот тебе раз! Из «Перевоза» клубнику в Воронеж возили. На председателевой «Победе». А за три километра от «Перевоза» хлеба не купишь. Говорили, от веку так. И вдруг — «когда же мы доберемся до причин!» В тоске. С болью.

И хотя назавтра предстоял трудный день, на ветру, в грязище, со всеми передрягами неритмичной работы, Нюра, закончив домашние дела, прилегла с книжкой в руках на краешке железной кровати, рядышком с мужем, и старалась не шевельнуться, не разбудить.

Она читала до самого утра, и с этой ночи десятки «почему?», жившие в ней подспудно, осознаваемые смутно, начали проступать отчетливее, как если бы эти лепившиеся друг к дружке «почему?» были начертаны на тетрадном листочке, который едва белел на столе, в полумраке.

А сейчас уж рассвет, и она отчетливо видит каждое слово.

«Почему Шура по-прежнему потрафляет Тихону? Именно Тихон, да Гуща ему ноги подбили, когда насмеялись над его затеей «улицы с фонарями?»

Почему Тихон донимает Тоню? Ведь он нам с Тоней подотчетен: тайно голосуем за него. Бумажками. А Тихон все одно кудесит, как, говорят, было только во времена культа личности. На что же он рассчитывает? Почему на нас с Тоней ему наплевать с самых высоких подмостей? Что мы для него — пустое место?»

На многое, на очень многое Нюра не находила в книжках ответа. Но тем не менее, приходя к кому-либо, она прежде всего искала глазами полочку с книгами, и если не видела книг, ей казалось, что она смотрит в лицо слепому…

Об этом — и не только об этом — хотела рассказать Огнежка Ермакову, когда они гуляли неподалеку от ночного санатория, по лесной тропе. А — он? Снегирь ему интереснее…

Ермаков настиг Огнежку, запыхавшийся, по пояс в снегу.

— Ты что? Рассердилась? О Нюшке не стал слушать? Буду! Давай! О Шурке! О Нюшке! О любой зверушке…

— Да вы что, слепорожденный?! Не видите того, что вокруг вас происходит? У газетных киосков очереди. Молчуны и те заговорили. И как заговорили! Даже Шураня-маленький.

— Ермаков перебил ее нетерпеливо: — Знаю!

Рассказывали, нюрин мальчонка взгромоздился на Нюрины колени, и произнес певучим, как у Нюры голоском, не выговаривая «р», слова, которые облетели стройку: «Тетка Ульяна глозится: «Бог накажет! Бог накажет!..» Надо подвести зенитку и сшибить бога. Чтоб никого не бояться». И Шураня изо всех силенок швырнул кубик в потолок.

— Слышал! — повторил Ермаков, раздражаясь. — Все теперь умные да смелые. Все! Даже Нюшка!..

Быстро темнело. Похолодало. Скрип Огнежкиных шагов затихал. Чувствуя, что он теряет дружбу Огнежки, и безвозвратно, и не понимая почему («Не из-за Нюшки же в самом деле!»), Ермаков заторопился следом. Шляпа слетела, он поймал ее на лету, бежал с непокрытой головой, на которую сыпался снег с потревоженных ветвей.

Догнал Огнежку подле самых дверей санатория, схватил за плечо, пробасил, задыхаясь, почти униженным молящим тоном, которого потом не мог простить ни себе, ни ей:

— Огне-эжка! П-пускай я такой-сякой… вообще, по-твоему, идиот… слушаю сердце, приставив трубку не к той стороне груди. Пускай я не смышленее Нюшкиного мальца. Но — вспомни! — кто спас тогда… уф твою затею. И тебя, и Нюшку… всех… Кто возил вам железобетон на собственной спине? А?

Огнежка дернула на себя белую стеклянную дверь. Ермаков придержал Огнежку за руку:

— Ты еще не знаешь всего! Слушай…

Но дверь за Огнежкой захлопнулась. Ермаков грохнул кулачищем по дверному косяку.

2