Ленинский тупик

Ермакова точно ожгло. Словно именно это обжигающее дыхание огня за своей спиной заставило его сейчас заговорить — медленно, веским тоном, каким он сообщал лишь о глубоко и всесторонне продуманном:

— Я противник постыдной крохоборческой дележки Дома. Один или даже два подъезда на трест не уменьшат нужды в жилье, лишь внесут раздоры и дезорганизацию. Это не государственный подход к делу…

Ермаковский план был на редкость заманчив. Ермаков предлагал набрать дополнительно рабочих всех специальностей ровно столько, сколько может вместить их новый дом, превращенный в общежитие. В связи с этим резко увеличить тресту годовую программу. Скажем, на десять корпусов. Когда эти десять корпусов через год войдут в строй, два из них отдать строителям, восемь — горсовету. Жители города получат в подарок около ста тысяч квадратных метров жилья. Ни одна живая душа не останется более плесневеть в подвале.

Председатель горсовета стремительно поднялся на ноги.

— Вот это по-государственному! — Голос его был грубее и на октаву ниже ермаковского. — А кадровики твои еще год потерпят. — Не привыкший к многословию, он повернулся к стенографистке, продиктовал: — «Дом отдать Ермакову. Ему же набрать пятьсот новых рабочих. Расселить. Увеличить программу треста Жилстрой номер три на сто тысяч квадратных метров». — Он оглянулся на Ермакова. — Дельное предложение!

Ермаков выскользнул из кабинета Инякина, не дождавшишись конца совещания. Оглядевшись, нет ли вокруг знакомых, он толкнул стеклянную дверь ресторана «Арагви», расположенного возле Главмосстроя, набрал номер телефона и приказал немедля отыскать Чумакова. Пусть позвонит по номеру… Ермакову еще не успели принести заказанной им бутылки цинандали, как его позвали к телефону.

Ермаков распоряжался вполголоса, прикрыв рукой телефонную трубку:.

— Посадка на новый пароход должна быть закончена до восьми утра. В восемь — прощальный гудок. Кто опоздает, останется на берегу голосить: «На кого же вы меня, родимые, покинули?!» Грузовики из автобазы не брать. Использовать маршрутные такси, попутные машины, тележки. Короче, энтузиазм народных масс.

Посадка по списку Акопяна, которому я сообщу… не вдаваясь в детали. Все!. Да. Некрасову не звонить. Он тут ни при чем. Мобилизуй на эту ночь всех своих оглоедов.

То, что происходило сырой апрельской ночью в Заречье, походило разве что на срочную, под гул канонады, эвакуацию. На пикапах и пятитонных дизелях, на грохочущих прицепах, на которых перевозят экскаваторы, даже на самосвалах ехали встрепанные счастливые люди, придерживая шкафы, столы, огромные в простынях узлы, в которых было увязано сваленное впопыхах имущество. Если бы Чумаков не предупредил заранее постовых милиционеров, наверняка бы самосвалы и прицепы задержали в дороге.

Детей выносили из легковых такси и ермаковского вездехода спящими. Заснув в подслеповатых, закопченных бараках и сырых подвалах, они просыпались от непривычно яркого, праздничного света в квартирах с белыми-белыми, как молоко, потолками и широкими окнами.

К восьми утра новый дом и в самом деле походил на пароход курортной линии, битком набитый счастливыми людьми, которые еще не вполне уверились, что вырвались наконец в отпуск, к щедрому солнцу и долгожданной поре отдыха.

В девять с минутами в кабинете Ермакова затрезвонил телефон. Ермаков взялся за трубку безбоязненно. Он и подумать не мог о том, что до председателя исполкома горсовета вести доходят с такой поистине космической скоростью. Ермаков держал трубку чуть поодаль от уха, все более и более поодаль. Лицо его постепенно становилось таким, что прорабы, вызванные в кабинет управляющего, начали один за другим неслышно выскальзывать в коридор.

— Есть! Есть! Еду, Степан Степанович!

Ермаков долго надевал реглан, галоши; уходя, позвонил Акопяну. Акопяна дома не оказалось. В трубке прозвучал высокий и чистый голос Огнежки. Ермаков пробасил с веселым отчаянием:

— Офелия, помяни меня в своих святых молитвах…

Председатель исполкома горсовета на приветствие Ермакова не ответил, продолжал писать что-то, не поднимая головы. Наконец ткнул «вечную» ручку в пластмассовую чашечку чернильного прибора с такой силой, что казалось, ручка задрожит, как вонзенная в стол стрела; поднялся со стула, бесшумно ступая по ворсистому ковру, прошел к двери кабинета и замкнул ее на ключ. На два оборота..

Медленно вернувшись к столу, он остановился напротив Ермакова, оперся о стол белыми кулаками. Он не произнес еще ни одного слова, однако накрахмаленный воротничок сорочки стал Ермакову тесен.

Во взгляде Ермакова застекленело выражение кротости. Кротости и изумленной добродетели, которая никак не возьмет в толк: в чем ее можно заподозрить?

— Я не нарушил ни одного пункта вашего решения, Степан Степанович. Как и записали вчера, я приму пятьсот новых рабочих и обеспечу должный разворот работ… Как где размещу людей?! В общежитии и в бараках на освободившихся нынешней ночь… нынешним утром местах. Не вселять же в новый дом подростков, которые для стройки еще и палец о палец не ударили!