Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

В обоих так глубоко сидел уличный жаргон, ухватки, что при воспоминании о воровской «житухе» невольно изменилась речь, манеры. И потом еще долгие годы Осокин замечал за собой эту особенность, но не мог ее вытравить, — так трудно бывает вытравить въевшуюся в кожу татуировку.

Шатков, видимо, взвесил ответ Леонида, принял к сведению.

— Ты совсем буржуй, — шутливо сказал он, кивнув на осокинское пальто, и ткнул пальцем в чемодан: — «Угол» какой!

Почетное место в чемодане занимал ореховый этюдник с масляными красками и небольшие, написанные Леонидом холсты, в основном пейзажи. Остальное имущество составляли рубахи, трусы. Вообще чемодан был легче, чем это хотелось бы его владельцу.

— Спрашиваешь! А твое барахло где?

— Гардероб? Вот! — Шатков показал на зажатую под мышкой папку, — Носовой платочек и альбом с рисунками.

— Ничего, корень, Из худших положений выворачивались.

Они решили осмотреть здание рабфака, отыскать канцелярию или хотя бы сторожа. Бегом поднялись на третий этаж и почти сразу за одной из дверей услышали голоса, смех.

— О! Повезло! — сказал Шатков. — Надыбали.

Оба оправили на себе одежду, чинно открыли дверь — к удивленно остановились на пороге.

Вместо служебного помещения парни увидели обычную аудиторию. На сдвинутых столиках сидели трое молодых людей и оживленно разговаривали. Три чемоданчика стояли в углу, на одном покоился довольно заношенный плащ.

При виде Осокина и Шаткова молодые люди замолчали и уставились вопросительно.

— Скажите... где здесь приемочная? — неуверенно обратился к ним Леонид.

Те обменялись взглядом, дружно захохотали.

Будущие великаны искусства? — весело обратился к вошедшим длинный узкоплечий паренек в тюбетейке, голубой футболке, с тонкими, голыми по локоть руками. Подогнув ноги в резиновых тапочках, он по-турецки сидел на столе, и впечатление было такое, словно у него нет ни позвоночника, ни костей — настолько гибким казалось его тело.

— И вы поступающие? — догадался Шатков. — Тогда принимайте в компанию.

Гибкий парень с засученными рукавами футболки пружинисто соскочил со стола, сорвыхал с длин русых волос тюбетейку, театрально взмахнул ею в поклоне и почтительно указал на стену, у которой стояли три чемодана:

— Номера свободны. Вам люкс?

— Можно и просто коечку... с клопами. А где, гостеприимные хозяева, канцелярия?

— Сбежала.

— В самом деле, ребята, — сказал Леонид. — Шутки шутками, а хвост набок. — Узнать бы, допущены ли к экзаменам. Вы отмечались?

— Отметились, если б нашли, — сказал худенький, желтоглазый парень с длинным подбородком, в дешевом однобортном костюме. — Не видите — ремонт? Сторожиха говорила, что секретарша рабфака действительно реальное существе и даже на часок появляется на рабфаке, однако легче сразу девять блох, чем одну эту даму. То она в моно, то в роно, то еще в каком «но».

— А как же вы в эту аудиторию попали? Кто разрешил?

— Секрет изобретателей. Да, чай, мы не к тёще на пироги приехали. Учиться. Сдвинули столы и раскинули табор.

— Здорово! — воскликнул Леонид. — Станем, Вань, тут на прикол. Ты бери вот этот угол, а я рядышком. Не возражаете, ребята?

— Только будем приветствовать! — басом сказал третий парень. — Вы кто? Ага, художники? Мы с Колей Мозольковым, — кивнул он на гибкого малого в тюбетейке, — на театральный приехали сдавать. Скулин — на литературный. Теперь у нас тут представлены все три рода искусст, которые есть на рабфаке.

Добродушием и силой веяло от этого крупного, красивого здоровяка с бесхитростными, навыкате глазами. Он был в расшитой украинской рубахе, опойковых сапогах, смотрел простецки, будто хотел сказать: «Подсаживайся. Как дела?» С такими людьми хочется ближе познакомиться, войти в доверие, а то даже и пуститься в откровенность.

— Тебе-то, Матюшин, надо бы в консерваторию подавать, — сказал ему Коля. — Оброс ты у себя в Донбассе, в шахте, углем и не знал, куда соваться. С таким-то голосищем! А ну-ка рявкни.

— Поете? — спросил Шатков. — Любитель послушать.

Оглаживая подбородок, Матюшин молча и широко улыбался толстыми губами. Слез со стола, косолапо вышел на средину аудитории, деревянно опустил здоровенные руки и, немного осев, напружинив толстую шею, запел:

Был молод, имел я силенку,

И крепко же, братцы, в селенье одном

Любил я в те поры девчонку.

Его молодой бас заполнил все уголки аудитории, отдался дребезжанием в стеклах венецианских окон.

— Богато! — сказал Леонид, когда певец кончил, и восхищенно мотнул головой.

Шатков посмотрел на донбасского шахтера, с явным почтением: будущая знаменитость!

— Дуешь, как... оперник!

И лишь «писатель» Скулин, одобрив певца, сделал критическое замечание:

— Репертуарчик с душком. Поближе к современности надо.

— Ну-ка покажите свои картинки, — попросил «художников» Матюшин, довольный успехом.

— Могу! — Шатков быстро открыл папку, вынул альбом.

Рисунки были исполнены в карандаше и акварели. Большею частью — фигуры беспризорников в лохмотьях, схваченные старательной, но еще слабой рукой; уголки Баку, пейзажи Каспийского моря.

Альбом подвергся пристрастному осмотру и снискал похвальные отзывы.