Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Когда человек долго живет на одном месте, без конца видит одни и те же лица, дома, — все вокруг ему приедается, кажется однообразным, и, оглядываясь назад, он мало что может вспомнить. Стоит этому человеку попасть в другую обстановку, отдаться другой деятельности, как темп жизни для него убыстряется, всякая мелочь врезается в память, повседневная сутолока приобретает необычную яркость. Пролетевшая неделя кажется ему богаче событиями, чем весь минувший год.

После тишины придонецкого городка Леонид Осокин словно встряхнулся, воспрянул духом. Скучать было совсем некогда.

В этот день решили идти в Третьяковскую галерею. В каменном колодце-дворе столкнулись с Курзенковым, как всегда гладко выбритым, отлично одетым. Он раскинул руки крестом, не пропуская их:

— Туда вы всегда успеете.

И добавил, что свободного времени у него в обрез, — не лучше ли просто посидеть, побеседовать?

Но Леонид подхватил под руку Аллу Отморскую, потянул к «тоннелю» — выходу на улицу. За ними тронулась вся компания.

По узкой Мясницкой с оглушающим звоном катили переполненные трамваи. Зубчатая тень от зданий, достигая середины мостовой, резко делила улицу на две части. Ослепительно блестели окна, зеркальные витрины солнечной стороны, золотисто зеленели освещенные клены, липы в глубине дворов за чугунной резьбой ворот. Множество движущихся людей испестрили тротуары; цветистые наряды, прически девушек, обнаженные загорелые, руки создавали бьющую в глаза игру красок. Казалось, и треск колес, и говор толпы ярче на освещенной стороне, чем на теневой.

Прижимая локоть Аллы, Осокин рассказал о себе, спросил, кто у нее из родни остался в Майкопе, чем она занималась дома.

— Какой любопытный, — улыбчиво прищурилась Алла, но в ее взгляде Леониду почудилась настороженность. — Женщин так не расспрашивают. Ждут, когда они сами сообщат о себе... что найдут нужным. Если уж тебе так хочется — пожалуйста. Училась в средней школе, год не закончила и поступила преподавать в ликбез. Доволен?

— Не пойму одного: с детства мечтала заделаться артисткой, а... по окончании школы не приехала в Москву. Почему потеряла целых... сколько... четыре года?

— Случилось так. Мама заболела.

В ответе Аллы, ему вновь почудилось, что-то уклончивое.

Он догадался, что она избегает разговоров о прошлом. Чего скрытничает? Интересно, чувствует она или нет, что дорога ему? Временами в глубине зрачков девушки он читал ласковый, обещающий ответ.

— Как вы далеко убежали, — неожиданно раздался позади них уверенный голос. — Едва нагнали.

Леонид обернулся. С компанией будущих рабфаковцев шел и Курзенков. Он здесь? Ведь говорил, что времени в обрез. Передумал?

Оглянулась и Алла, кокетливо спросила:

— Решили и вы с нами, Илья?

— Соблазн велик, тьфу, господи прости! — старческим басом, подражая какому-то актеру, проговорил Курзенков, Видимо, это была строка из стихотворения или пьесы в стихах.

— Идите к нам.

Он прибавил шагу, взял Аллу под руку с другой стороны. Леониду уже нельзя было вести откровенный разговор.

— Полно дел, а я вот тащусь с вами, — говорил Курзенков, добродушно пожав плечами, — Зачем? Для чего? Дина попросила, ребята. Надо же кому-то взять над вами шефство? Между прочим, могу организовать коллективное посещение Вахтанговского театра. Дирекция иногда предоставляет нашему профкому билеты... в виде, так сказать, школы. Притом у меня там есть видный знакомый актер.

В переулке показалась ограда Третьяковской галереи. Не только Осокина, много лет мечтавшего увидеть этот музей русского искусства, но и тех, кто не имел никакого отношения к живописи, охватило благоговение. Ковровые дорожки, заглушавшие шаги, сдержанный говор, вид огромных зал, густо завешанных бесценными полотнами, еще углубили торжественность настроения. Леонид и Шатков, едва сдав кепки, стремительно начали осмотр. За ними толпилась остальная компания, понимая, что «художники» здесь главные. У Осокина разбежались глаза, он оробел от; количества картин, блеска тусклых от времени золотых рам.

— Какого это художника рисунки? — тихо спросила его Алла.

Ответить Леонид не мог и смешался: он сам не знал — какого. Знал он не больше двадцати самых популярных имен, но, к полному своему удивлению, их полотен, известных ему по литографиям, здесь не обнаружил. Вообще вокруг висели сплошные иконы. Странно.

— Сейчас, сейчас, — бормотал он, беспомощно озираясь.

Спросить, что ли, кого? Вон у двери служительница. Неудобно перед товарищами, услышат. Шатков смущенно толкал его в бок, пожимал плечами: тоже ничего не понимал. Пришлось обоим тайком читать надписи: «Устюжское благовещение». Что это за мура?

— Здесь древняя живопись, еще периода Киевской Руси, — вдруг услышал Леонид спокойный голос Ильи Курзенкова. — Одиннадцатый — тринадцатый века: истоки нашего искусства. А это уже Московское княжество: Андрей Рублев. Первый наш гений. Вот его знаменитая «Троица». Реставрирована, конечно. Краски-то какие! На желтке затерты.