Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Наступило минутное молчание. Леониду с удивительной яркостью вспомнился березняк, сосны вокруг колонии, всегда наполненные ликующим птичьим гомоном, пересвистом, щебетаньем. А поездки на лошадях в ночное, где пекли ворованную у селян картошку, а купание на зорьке в слюдяном, дымящемся, розовом пруду! Какое, в сущности, чудесное, неповторимое время было, если подумать! Сражения между ребятами на «шпагах» — ореховых палках, вздохи по девчонкам! Юность, юность, что ты только не украсишь: богатые хоромы и жалкие лачуги одинаково сияют в твоем свете. Каким же он, Охнарь, был непроходимым индюком, когда отлынивал от работы, мечтал обокрасть кладовку и «нарезать» из колонии. Вот уж действительно бог ему заместо головы ум в пятки вложил! Но теперь даже и свое «дуроломство» он вспоминал с улыбкой. Что возьмешь с пустой торбы? А такая у него башка была.

Юля сощурилась, сладко, мечтательно протянула:

— А хорошее было времечко?

— Сто лет проживу, а не забуду колонию, — сказал Юсуф и радостно и многозначительно покосился на жену, словно напоминая ей о том, что было известно и дорого лишь им двоим.

— Я там человеком стал, — негромко сказал Осокин.

Все растрогались и великодушно готовы были забыть оплеухи и колотушки, которые жизнь всегда и везде не забывает щедро раздавать как взрослым, так и детям. Зеленая скука, временами овладевавшая в колонии, однообразность пайка, отрезанность в лесу и страстные мечты вырваться «в большой мир» — все теперь казалось ничтожным перед испытанными радостями.

Незаметно время подошло к трем пополудни, и Леонид проводил Кулахметовых на поезд: ему тоже пора было в институт, на занятия.

Ехали они купированным. Леонид усадил их, помог рассовать вещи по верхним полкам. На прощанье поцеловался с Юсуфом, с засмеявшейся Юлей, чмокнул вдруг замахавшую на него сердито ручками Мусеньку.

— Скажи нам, Леня, напоследок что-нибудь по-немецкому, — весело попросила Юля, видимо не особенно веря в его, знание иностранного языка.

Пожалуйста, я теперь как ученый дрозд. Ауфвидерзеен, ди фамили Кулахметоф. Фатер, мутер унд кляйн киндер. А вот как «счастливого пути» — еще не знаю.

Юля засмеялась, словно Леонид сказал что-то забавное: кажется, она убедилась, что Охнарь не врет, действительно учится в институте. Юсуф слушал своего друга с гордостью, словно это он сам произносил немецкие слова.

Проводник попросил провожающих покинуть вагон.

В тамбуре Юсуф смущенно вложил Осокину в карман тридцатирублевую купюру.

— Прости, друг, мало даю, — проговорил он, обняв Леонида за плечо. — Курорт вытряс. Не обижайся.

— Что ты! — сунул ему Леонид обратно деньги. — Как не совестно? Я стипендию получаю.

Юсуф не в шутку обиделся:

— За что не уважаешь, Леонидка? Мы с Юлей работаем. Кончишь институт, отдашь. Не обижай, бери. Тебе пальто покупать надо.

— Ну, спасибо, хан.

— Такой разговор люблю. А то загордел, Охнаришка. Немец.

Они еще раз обнялись.

Поезд тихо тронулся. В купе к стеклу приникло личико Муси со сплющенным носом, — она уже смеялась и махала ручкой. Долго махала Леониду и Юля. Самого Юсуфа он больше не увидел. Метров десять Леонид шел рядом с убыстрявшим ход вагоном, затем отстал. Ощущение было такое, словно он проводил родственников. Да разве не друзья всегда были его родней?

«А красивая баба Юля, — подумал Леонид. — Такую поискать среди наших томных институтских модниц».

Лицо, плечи Осокина секла ледяная крупа. Гонимая ветром, она катилась по перрону, скапливалась у киоска, у ног миловидной девушки в синем пальто, что стояла за фонарем возле пустого, недавно прибывшего состава, липла к ее двум чемоданам. Девушка пристально, с надеждой вглядывалась в сторону вокзала, видимо кого-то поджидая, и вид у нее был обиженный, беспомощный. Носик ее покраснел от холода, покраснело ушко под мягкой прядью светлых русых волос, она едва заметно передергивала плечами.

Леонид очень внимательно на нее посмотрел, прошел мимо и вдруг вернулся.

— Вы что тут стоите?

Возможно, девушка видела, как он провожал Кулахметовых, и приняла его за подносчика вещей. Или ее насторожил его вид: валит ледяная крупа, а он в пиджаке, надетом на свитер, с голыми красными руками.

Она испуганно прижала к груди скромную кожаную сумочку, наверно с деньгами. Глаза у нее были с голубинкой, брови темнее волос, с золотистым отливом.

В другое время Леонид ушел бы, а то и выругался. Сегодня он был растроган встречей с колонистскими друзьями, подогрет пивом, да и чем-то задела за сердце эта девушка. Стоит как брошенная. Впервые в Москву приехала? Кого- то ждет?

—Может, вам помочь? — предложил он.

Она опять промолчала. У нее был вид перепелочки, которая вдруг увидела, что рожь, в которой она пряталась, скошена и вокруг голое поле. Провинциалочка? Мама насталяла опасаться незнакомых? Вот такие-то и служат добычей для жулья. Глядишь, и на нее найдутся ухари. Надо помешать.

— Вы меня боитесь? — сказал он и рассмеялся.

Улыбнулась вдруг и девушка, глаза ее блеснули застенчиво, и Леонид обнаружил, что она удивительно хорошенькая.

— Вы впервые в Москве? Деться некуда?