Лермонтов

Не смейся над моей пророческой тоскою;Я знал: удар судьбы меня не обойдет;Я знал, что голова, любимая тобою,С твоей груди на плаху перейдет;Я говорил тебе: ни счастия, ни славыМне в мире не найти; — настанет час кровавый,И я паду; и хитрая вражда С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

И я погибну без следаМоих надежд, моих мучений;Но я без страха жду довременный конец.Давно пора мне мир увидеть новый;Пускай толпа растопчет мой венец:Венец певца, венец терновый!..Пускай! я им не дорожил.

Он был «славен» — то есть известен, но с его именем было связано только одно стихотворение «Смерть Поэта». Это еще не настоящая поэтическая слава. Скорее слава бунтаря. Он оплакал русского гения, обругал свет, обличил убийц. Обличил, но им не грозит наказание; они сильны — некому их наказывать. «Хитрая вражда» их теперь будет преследовать его, Лермонтова. Что ж, к такому обороту своей судьбы он готов уже давно! У «певца» не может быть лаврового венка — только «терновый». Здесь, в Москве, он как бы забыл, что едет в Грузию; пустынность московской жизни наводила тоску. И ему не было странно, что юношеские мысли о смерти возвратились к нему в эти дни — возвратились с необычайной силой. «Давно пора мне мир увидеть новый» — то есть не земной, а небесный мир... Смерть — «вестник избавленья», который объяснит ему наконец цель его жизни:

Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;Начать готов я жизнь другую,Молчу и жду: пора пришла;Я в мире не оставлю брата,И тьмой и холодом объятаДуша уставшая моя;Как ранний плод, лишенный сока,Она увяла в бурях рока

Под знойным солнцем бытия...

...Однажды он завтракал на Кузнецком мосту у Яра и встретил там Мартынова. Белокурый красавец-кавалергард, внушительного роста, полный достоинства, нисколько не был похож на того Мартышку, с которым он в Юнкерском училище рубился на саблях. В порыве радости Лермонтов кинулся ему на шею:

— Мартыш! Милый!

— Здравствуй, Маёшка.

— Ты в отпуске?

— Еду на Кавказ охотником.

— В какой полк?

— Гребенской казачий.

— Жаль, не вместе будем... Я в Нижегородский.

— Вижу... Да ты в душе всегда был кавказец.

— Однако я не охотником.

— Слыхал... Но хорошо, что не солдатом... За стихи, которыми ты отпотчевал Дантеса и его друзей, могли бы...

— Твой однополчанин.

— Я не выбирал себе однополчан.

Мартынов немного насупился, ожидая от Лермонтова какой-нибудь выходки. Но Лермонтов больше ничего не сказал об этом. На другой день он приехал в Петровское, где жили Мартыновы, — отец, мать, двое сыновей и пять дочерей. У них были большие хлопоты — готовились к поездке в мае на воды в Пятигорск. Лермонтов весь вечер проговорил с девятнадцатилетней Натальей Соломоновной и нашел ее очень милой и умной. Мартынов дома надел гребенскую форму, которую только что привезли от портного, и вышел в гостиную показаться. Папаха, черкеска с газырями и вся в галунах, брюки с лампасами, шашка, кинжал на поясе, а к этому всему лихо подкрученные уcы. Сестры пришли в безумный восторг. Нет, Лермонтов в своей нижегородской, тоже в общем-то картинной, не выглядел так эффектно — фигурой не вышел.

— А что, не худо? — с простодушным самодовольством спросил Мартынов басом, глядя на себя в зеркало и отставляя то одну, то другую ногу, словно актер на репетиции.

— Абрек! — сказал Лермонтов и неестественно громко захохотал.

Лермонтов выехал на юг 10 апреля, не дождавшись Мартынова. Не дождался он и Монго, который также собирался охотником в Черноморию драться с лезгинами и убыхами (он проехал спустя неделю). От мысли, что на Кавказе будет столько своих, Лермонтову стало веселее. Но дорога на юг оказалась не веселой — шел мокрый снег, до костей пронизывали ветры, готовые снести прочь с дороги и экипаж, и лошадей. Ни шуба, ни вино не согревали.