Лермонтов

Довольно любил я, чтоб вечно грустить,Для счастья же мало любил,Но полно, что пользы мне душу открыть,Зачем я не то, что я был?В вечернее время, в час первого сна,Как блещет туман средь долин,На месте, где прежде бывала она,Брожу беспокоен, один.Тогда ты глаза и лицо примечай,

Движенья спеши понимать,И если тебе удалось... то ступай!Я больше не мог бы сказать.

В январе Лермонтов писал заново «Демона». Первую строфу он оставил почти такой, как она была, но переделал две строки:

...Когда сердечная тревогаЧуждалася души его...

Два слова «сердце» и «душа» — он заменил на одно: «ум»:

...Когда заботы и тревогаЧуждалися ума его...

Сердце и душа Демона многие века, со дня клятвы перед Сатаною на Сионе, окованы были «железным сном». Сеющий на земле зло Демон «не знает ни добра, пи зла», у него нет никаких желаний... Но образ начинает двоиться, он зыбок, нечеток... Уже через несколько строк Демон — «душой измученною болен», ему «все горько», он «все на свете презирает», и это уже — жизнь духа... Двойственность эта дала свои плоды — уже во второй главке. Звук лютни и «чей-то голос» разрушают все спокойствие «беглеца Эдема»:

...Жадный слухОн напрягает. Хлад объемлетЧело... Он хочет прочь тотчас:Его крыло не шевелится.И — чудо! — из померкших глазСлеза свинцовая катится.

Давший клятву Сатане — не любить, — может ли полюбить? В Демоне вспыхнула надежда: «века бесплодных размышлений» могут кончиться... Но могучий Демон полон неуверенности и страха...

Всё оживилось в нем, но вновьУжель узнает он любовь?

Тому не быть: так, если мчитсяСын ливня в поле мутный ключ,И солнца полумертвый лучНа нем случайно отразится.Он лишь мгновенно озарит,А мутных вод не просветит.

Он решил отступиться. Но отступить уже было невозможно! Он хотел было «искусить» — то есть обольстить и погубить ту, что пела, но почувствовал, что не может... Любовь успела угнездиться в нем... Когда-то он пал перед Богом. Теперь он согрешил перед Сатаной, «нарушил клятвы роковые». Его связь с «силой адской» нарушилась. Он удалился в горы, как бы не зная, что предпринять, но с «пламенем новым мечты». В нем начинает прорастать добро... ему хочется помогать людям. И он начинает делать это: то освещает «заглохший, неезжаный путь», то охраняет от вьюги идущего в горах... Наконец, ему показалось, что он в состоянии навсегда отойти от Сатаны, что «любить он может», и что даже «в самом деле любит он»... Он еще обманывает себя, готовясь к свиданию, будто он хочет лишь «раз ей в очи поглядеть / И невозвратно улететь». Нет, он все-таки ступил на путь примирения с Богом, зная, что нет для него этого пути.

Теперь лишь видно, что он любит!

Но в келье монахини был ее Ангел-Хранитель, который опередил его. И что же Демон? «Кипит он, ревностью пылая, / Явилась снова воля злая...» Значит, нельзя падшему серафиму полюбить любовью настоящей, от которой уже нельзя отступить. И Демон, встретив Ангела, сразу забывает о своей любви. У него теперь одно желание — отомстить! Отомстить опередившему, посмевшему стать на его пути... Монахиня теперь лишь жертва его сатанинской гордости. Теперь он вспомнил свое «искусство» и — искусил... погубил... Ангелу осталось лишь плакать над могилой монахини, так как душа ее, полюбившая Демона, улетела в ад... А Демон? Что сменил он на давнюю мстительную вражду? Любовь? У Лермонтова не нашлось прямого ответа на это. Может быть, любовь... Ангел не дал ему спастись, одним своим видом эту любовь уничтожив. Знал ли Ангел, что делал? Простодушен и слаб прекрасный Ангел, которого Лермонтов рисует чистыми, тонкими красками:

С глубокой думою стоял

Дитя Эдема, ангел мирный;И слезы молча утиралСвоей одеждою сапфирной.И кудри, мягкие, как лён,С главы венчанной упадали,И крылья легкие, как сон,За белыми плечьми сияли;Стан тонкий свеж и прям: таковЗеленый кипарис садов.