Лермонтов

О, тень священная! простишь ли тыТому, кто обманул твои мечты,Кто обольстил невинную тебяИ навсегда оставил не скорбя?Я страсть твою употребил во зло,Но ты взгляни на бледное чело,Которое изрыли не труды, —На нем раскаянья и мук следы;

Взгляни на степь, куда я убежал,На снежные вершины шведских скал,На эту бездну смрадной темноты,Где носятся, как дым, твои черты,На ложе, где с рыданием, с тоскойКляну себя с минуты роковой...И сжалься, сжалься, сжалься надо мной!..

Что делать человеку? Грех, подобно Смерти, жмет его, обступает со всех сторон, забирается в самую сердцевину чистого, сопутствует каждому желанию... Юноша, которого отделяет от детства всего лишь несколько лет, беззащитен перед грехом. Он страстно хочет быть добрым, но...

Есть сумерки души во цвете лет,

Меж радостью и горем полусвет;Жмет сердце безотчетная тоска;Жизнь ненавистна, но и смерть тяжка.

Лучше не любить... Но это невозможно, так как страсти зажжены в душах дьяволом — они будут бушевать, пока не останется в мире ни одного счастливого человека. Их не остановить. Вот что говорит по этому поводу Джюлио:

Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот,Откуда Терек молодой течет,О скалы неприступные дробясь;С Казбека в пропасть иногда скатясь,

Отверстие лавина завалит,Как мертвый, он на время замолчит...Но лишь враждебный снег промоет он,Быстрей его не будет Аквилон;Беги сайгак от берега в тот часИ жаждущий табун — умчит он вас,Сей ток, покрытый пеною густой,Свободный, как чеченец удалой.Так и любовь...

В ходе этих дум Лермонтов перевел два стихотворения из Томаса Мура — «Арфа» и «Вечерние выстрелы», где юношеское желание или предчувствие смерти стало настойчиво искать поэтического оправдания. В стихотворении «Весна» он смотрит в природу как в зеркало — оно не пророчит человеку возрождения:

Гляжу, природа молодеет,Но молодеть лишь только ей;Ланит спокойных пламень алыйС собою время уведет,И тот, кто так страдал, бывало,Любви к ней в сердце не найдет.

Байрон собрал в «Часы досуга» стихи, написанные в пятнадцать-восемнадцать лет. Как ни откроешь страницу — вот он, родной, глубоко проникающий в сердце голос друга, да и сверстника. «Годами я еще не стар, — пишет юноша Байрон, — но чувствую уже, что свет — не для меня. Зачем же в сумраке скрыт от нас час, когда человек должен умереть? Мне снился раз чудный сон, видение, полное блаженства. О действительность! зачем пробудила меня ты из этого мира?.. Охотно я бежал бы от людей: я избегаю их, я их ненавижу. Грудь моя жаждет мрачной долины, сумрак которой соответствует ночи мысли моей. О если бы были мне крылья даны, крылья, какие несут голубку к родному гнезду, я бы рассек ими свод небес и улетел бы туда на покой!»

Это было Лермонтову ближе, чем более поздние рассуждения Байрона о смерти, где он чаще всего говорит не о своей собственной, а вообще о смерти, как, например, в четвертой песне «Чайльд-Гарольда»: «Мы погружаемся в бездну, чтобы узнать, чем будем мы, когда наше существо распадется на что-нибудь еще более ничтожное, чем это презренное тело...» Презренное? — с этим Лермонтов был решительно не согласен. А вот еще — Байрон с иронией отозвался в «Дон Жуане» об умершем лет за двадцать до его рождения поэте Юнге, но огромная поэма Юнга, состоящая из рассуждений о «жизни, смерти и бессмертии», читалась во всей Европе. В России во времена Екатерины и Павла появилось множество переводов ее — и отрывки в журналах, и полные (Алексея Кутузова в 1785-м и Ивана Лопухина в 1799 году). Английского издания книги у Лермонтова не было, а русские прозаические переводы отличались тяжелым языком. Но и в этих переводах поэма поражала силой воображения и мысли.