Лермонтов: Один меж небом и землёй

В декабре 1838 года Елизавета Алексеевна Арсеньева писала своей родственнице Александре Михайловне Хюгель (Верещагиной): «Посылаю Вам для новорождённого дитяти баюкашную песню, отгадать не трудно, чьё сочинение». Речь о «Казачьей колыбельной песне», и даже по этому древнему, простодушному и такому домашнему слову — баюкашная,что отыскалось к месту у бабушки Лермонтова, ощутимо, как тепло у неё на душе от колыбельной, сочинённой внуком.

По одному из преданий, Лермонтов написал эту колыбельную в станице Червлёной, на Тереке, в хате, где его расположили на постой. Молодая казачка напевала песню над зыбкой сына её сестры, и поэт, услышав напев, тут же на клочке бумаги набросал стихотворение, а потом прочитал казаку, переносившему его вещи в комнату: дескать, как тебе?.. По другому преданию, дело было на Кубани, в станице Старомыштасовской, где Лермонтов «подарил „на зубок“ младенцу серебряную наполеоновскую монету».

Удивительные стихи!.. Никогда — ни до, ни после — Лермонтов не сливался так безраздельно, чистосердечно, искренне и полно с народною песнью да и с тем, что составляет само существо народности. Если в «Купце Калашникове» всё-таки чувствуется подражание былинам, что распевали по Руси сказители-гусляры, то в «Казачьей колыбельной» всё так просто и безыскусно и вместе с тем так высоко, как бывает только в самой редкой и лучшей народной песне, любовно отточенной в поколениях безошибочным чувством прекрасного.

Спи, младенец мой прекрасный,         Баюшки-баю.Тихо смотрит месяц ясный         В колыбель твою.Стану сказывать я сказки,         Песенку спою;Ты ж дремли, закрывши глазки,         Баюшки-баю.

По камням струится Терек,         Плещет мутный вал;Злой чечен ползёт на берег,         Точит свой кинжал;Но отец твой старый воин,         Закалён в бою:Спи, малютка, будь спокоен,         Баюшки-баю.Сам узнаешь, будет время,         Бранное житьё;Смело вденешь ногу в стремя         И возьмёшь ружьё.

Я седельце боевое         Шёлком разошью…Спи, дитя моё родное,         Баюшки-баю.

«Это стихотворение есть художественная апофеоза матери: всё, что есть святого, беззаветного в любви матери, весь трепет, вся нега, вся страсть, вся бесконечность кроткой нежности, безграничность бескорыстной преданности, какою дышит любовь матери, — всё это воспроизведено поэтом во всей полноте», — писал Виссарион Белинский.

Богатырь ты будешь с виду         И казак душой.Провожать тебя я выйду —         Ты махнёшь рукой…Сколько горьких слёз украдкой         Я в ту ночь пролью!..

Спи, мой ангел, тихо, сладко,         Баюшки-баю.Стану я тоской томиться,         Безутешно ждать;Стану целый день молиться,         По ночам гадать;Стану думать, что скучаешь         Ты в чужом краю…Спи ж, пока забот не знаешь,         Баюшки-баю.

«…Как же он так глубоко мог проникнуть в тайны женского и материнского чувства?!.» — восклицал Белинский.

Как?.. Да тут скорее речь о другом — о тайнах народной поэзии, о тайне русской песни.

На взлёте вдохновения Лермонтов коснулся этих высоких тайн и растворился в них — сам став тайною…

Дам тебе я на дорогу         Образок святой:Ты его, моляся Богу,         Ставь перед собой;Да готовясь в бой опасный,         Помни мать свою…Спи, младенец мой прекрасный,         Баюшки-баю.

Сергей Андреевский в статье «Лермонтов» писал:

«Суетность, преходимость и случайность здешних привязанностей вызывали самые глубокие и трогательные создания лермонтовской музы. Не говорим уже о романсах, о неувядаемых песнях любви, которые едва ли у кого имеют такую мужественную крепость, соединённую с такою грациею формы и силою чувства; но возьмите, например, поэму о купце Калашникове: Лермонтов сумел едва уловимыми чертами привлечь все симпатии читателя на сторону нарушителя законного и добронравного семейного счастья и скорбно воспел роковую силу страсти, перед которою ничтожны самые добрые намерения… Или вспомните „Колыбельную песню“ — самую трогательную на свете: один только Лермонтов мог избрать темою для неё… что же? — неблагодарность! „Провожать тебя я выйду — ты махнёшь рукой!..“ И не знаешь, чему больше дивиться: безотрадной ли и невознаградимой глубине материнского чувства, или чудовищному эгоизму цветущей юности, которая сама не в силах помнить добро и благодарить за него?..»