Лерой. Обещаю забыть

— Какие? — взрываюсь, моментально повышая голос. — Где Кир нападает на меня у порога собственного дома? Или где Снеженька стонет под весом Макеева? А может, ты чудом узнал, как Кирилл чуть не продал меня, как последнюю девку, похотливому старику на забаву? Я несколько лет просила тебя поверить мне! Но тебе было не до меня! Интересно, если бы Лерой не нашёл меня вчера, ты бы вновь поверил Макееву? Наивно полагал, что я безумно счастлива с ним, пока тот планомерно выбивал бы из меня кулаками последнее дыхание?

— Прости, дочка, — повторяет отец, сгорбившись в три погибели. Сейчас ему больно. Сейчас мои слова бьют по живому. Но сейчас — это слишком поздно!

— Взгляни на меня, пап, — голос сухой, надтреснутый. Меня душит обида. — Посмотри, что они сделали со мной! Что ты сделал со мной!

Отец поднимает на меня потухшие, воспалённые от стоящих в них слёз глаза. Я вижу в них всё: его сожаление, вину, раскаяние, страх. Только любви в них нет.

— Почему ты меня не любишь, пап? — слова вылетают, обжигая сознание, но ответ мне не нужен, он сделает лишь больнее, как и жалкие попытки отца, убедить меня в обратном. А потому, не дожидаясь, когда Кшинский соизволит подобрать слова, бегу в дом и наглухо запираюсь в своей комнате.

Отец не пытается заговорить вновь, не дежурит под дверью, не просит выйти. Он просто растворяется в пустоте огромного дома, ставшего для меня чужим.

Душ. Чистая одежда. Заново обработанные ссадины. И несколько часов абсолютного покоя с любимой рок-группой в огромных наушниках. Но сидеть в четырёх стенах всё равно невыносимо скучно, да и глупо. А потому, забрав волосы в высокий хвост, спускаюсь на кухню, чтобы перекусить, а затем заказать новый телефон. Но видимо, поесть сегодня мне не дано. Не успеваю открыть холодильник, как вдалеке слышу голоса: неразборчивые, глухие, но явно на взводе. В какой-то момент любопытство перевешивает и, отложив страстное желание сделать себе бутерброд, иду на шум.

Звуки становятся громче. Среди сбивчивых фраз различаю голос отца. Он с кем-то ругается, кричит, пытается что-то доказать. Мягкой поступью приближаюсь к его кабинету, внимательно вслушиваясь в обрывки предложений.

— В чём моя вина? — орёт навзрыд отец. Его голос насквозь пропитан отчаянием и безысходностью. — Скажи мне! Я хотел смерти кому-либо из них? Или я не пытался помочь, хотя мог спокойно отвернуться! Я взял Снежану в жены, сдувал с неё пылинки, исполняя любой каприз, я сына её любил больше, чем собственную дочь! Только ей показалось мало! Чёрт, какой же я идиот! Вам обоим было мало! Что ещё от меня нужно?

— Всё просто, Петя, — ухмыляется собеседник отца, а я каменею, понимая, наконец, кто это. Омерзительный голос Макеева оглушает, лишает дара речи, заставляет окунуться с головой в события минувшего дня! — Ты подписываешь бумаги и с голым задом выметаешься из города, чтобы больше никогда я не слышал твоей паршивой фамилии!

— Только вместе с дочерью! — шипит отец. — Поклянись, что ни ты, ни Кирилл её больше пальцем не тронете!

Но ответ Макеева тонет в ехидном смехе, что раздаётся за моей спиной.

— Ай‐яй-яй, подслушиваешь? А я предупреждала, что вы за все ответите.

— Какого лешего ты здесь делаешь?! — разворачиваюсь на пятках и упираюсь взглядом в обезумевшее лицо Снежаны. — Отец же тебя выгнал!

— О, — та наигранно удивляется и смело шагает ближе. — Сейчас твой папочка подпишет документы и это ты, мелкая дрянь, позабудешь сюда дорогу. Собирай вещи, идиотка!

 Снежана бесцеремонно хватает меня за плечо, острыми ногтями впиваясь в самый центр огромной ссадины.

Не понимаю, почему отец впустил в дом эту женщину, но ещё больше меня бесит её уверенность в собственной правоте.

— Не все такие тупые, как ты! — отвечаю, скидывая с себя костлявую руку бывшей мачехи, а затем разворачиваюсь к кабинету с одним желанием: остановить Кшинского от очередного идиотского поступка. — С чего бы это отцу тебе что-то отдавать? Это с тебя впору требовать компенсацию за ложную беременность и наставленные ветвистые рога.

— Много ты знаешь, пигалица! — шипит стерва и с силой отталкивает меня от двери, ухватившись за волосы, забранные в хвост. — Как жаль, что вчера ты не свернула шею, когда летела по лестнице!

Очередная волна боли пронзает всё тело, но я так зла на эту дуру, что практически ничего не чувствую.

 — Когда ты уже захлебнёшься своей желчью, ведьма старая? — извиваюсь, пока Снежана уверенно оттаскивает меня всё дальше от кабинета отца.— Пусти!

— Ага, — ухмыляется она. — Паша бумаги подпишет, тогда и полетишь на все четыре стороны!

Кое-как изворачиваюсь и при первой же возможности кусаю гадину за руку. Сильно, зажмурившись от отвращения, но вложив в укус всю свою ненависть, накопившуюся за эти годы. Снежана взвизгивает, наконец отпуская меня, но тут же с размаху залепляет мне звучную пощёчину. Щека горит от жгучей боли, но главное, я смогла выбраться из её поганых лап.