Лес повешенных

Сгущался сумрак, медленно окутывал он многострадальную землю. Утих ветер, утих внезапно, как по волшебству. Так резко останавливается порой бегущий, наткнувшись на неожиданное препятствие. За спиной Пологи кто-то тихо заплакал, но и этот тихий плач звучал громче громкого. Поручик Полога в недоумении обернулся. Плакал немолодой солдат, утирая кулаком слезы, что катились и катились градом по изувеченному шрамом лицу; воин был, по-видимому, не из трусливых. Пологе хотелось одернуть его, пожурить, напомнив, что не пристало горевать о предателях. Он удивлялся, почему другие ему этого не скажут. Неужто никто не слышит или только притворяются, что не слышат? Он огляделся в поисках поддержки и заметил у многих на глазах слезы. Это смутило его, озадачило.

«Да неужели же они жалеют об изменнике?» – подумалось ему.

Невольно обратил он взор на виселицу. Глаза казненного, тусклые, непроницаемые, все еще, казалось, хранили тот свет, что виделся ему и прежде. Тело бедняги успокоилось и висело неподвижно, обволакиваемое черным крепом ночи...

– Доктор, что же вы? – нетерпеливо проговорил генерал. – Торопитесь, темнеет!

– Выжидаю положенное время, ваше превосходительство. Исполняю мой долг...

– Ваш долг дать заключение!..

Врач пожал плечами, дескать, как угодно, и, подойдя к покойнику, проверил у него пульс.

– Кажется, умер. Хотя раньше времени. По-видимому, награда душе уповающей...

– Оставьте ваши комментарии при себе! – резко оборвал командующий. – Заключение!

– Казненный мертв! – козырнув, сухо доложил врач.

– Вот и все, что от вас требовалось, доктор. Эй, где вы там? – повернулся генерал к претору, – Капитан!..

– Приговор приведен в исполнение! – прищелкнув каблуками, как заправский рекрут, отчеканил претор.

Генерал прибыл на место казни с намереньем произнести пламенную речь: заклеймить позором гнусное дезертирство и предательство, призвать воинов к ревностному исполнению патриотического долга, верности присяге и высокой бдительности, но после всего, что он увидел, говорить ему расхотелось. Торчать тут тоже не имело больше смысла.

– Вперед! – коротко скомандовал он и быстрым шагом направился к тропинке.

Солдаты торопливо расступались, давая ему дорогу.

Претор, не ожидавший такого быстрого завершения событий, на ходу отдал кое-какие распоряжения и бросился вслед за генералом. Догнал он его уже на тропинке и опять стал жаловаться на подчиненных плаксивым, бабьим голосом.

Следом за ними двинулись и остальные зрители казни, по всему полю разносился гулкий топот кованых сапог.

Поручик Болога стоял не в силах сдвинуться с места, будто прикованный взглядом к повешенному, будто завороженный белизной выбившейся из брюк рубашки, с которой играл налетающий ветер.

– Отмаялся, бедняга! – вздохнул за спиной чей-то знакомый голос, и поручик узнал капитана Червенко.

– Бедняга? Ты еще в мученики его запиши! – набросился на него Болога. – С каких это пор изменников аттестуют героями?

И застыл в напряжении, готовый после первого же слова ринуться в бой и разбить противника в пух и прах, но Червенко ничего не возразил, и Апостол, не в силах выдержать тяжести молчания, сорвался с места и вихрем умчался вслед за уходящими. Можно было подумать, что его вдруг напугала близость кладбища и устрашающе протянутая рука одинокой виселицы.

Пристроившись в хвост колонны, он оказался рядом с капитаном Клапкой.

– Ну как, философ? Законность торжествует? – с грустным упреком спросил тот.

– Нарушение... верность... присяга... – торопливым говорком бормотал поручик, не в силах найти какой-нибудь вразумительный ответ...

– Да, да... законность жива... а человек мертв... – мрачно заключил капитан.

– Человек... человек... человек... – повторял Апостол Болога.

Вечерело. Становилось все темней и темней. По сумрачному полю, растянувшись длинной цепью, двигались черные зловещие тени; казалось, идут выходцы из преисподней. С каждым шагом они приближались к селу, с каждым шагом удалялись от чернеющей на темно-сером небе одинокой виселицы и выстроившихся ровными рядами могильных крестов на воинском кладбище.

Болога поежился, будто от холода, – дикий, цепенящий ужас охватил его.

– Страшно! Страшно-то как, господи! – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. – До чего же страшно жить на земле!..

Голос его прозвучал как стон умирающего и потонул в заунывном рыдании воспрянувшего ветра.

2

Ночная мгла окутала землю и раскинувшееся на ней село, где солдат вражеских было сейчас куда больше, чем исконных мирных жителей. Притихшие темные дома пугливо жались вдоль длинной немощеной улицы, политой осенним дождем, истерзанной колесами сотен телег, что изо дня в день тащились на фронт с провиантом для воюющих и возвращались, отягощенные тем, что после очередного боя от этих воюющих оставалось. В сгущающейся тьме светились желтым неярким светом окна штаба, дивизионного лазарета и трактира, где помещалась теперь офицерская столовая.