Лесничиха (сборник)

— Вот если, скажем, твоя невеста… та самая, чистая, о которой ты говоришь… вдруг попала фашистам в лапы. — Варя тяжело дышала, словно ее что-то душило. — И если, — повысила она голос, — эту девушку стали пытать! К примеру, эсэсовец один, бугай такой плешивый, в очках! Железом бить по голому телу, а девушка та ни слова о партизанах… Какая она тогда, все пока честная?!

— Тише, тише, — пятился Петрунин.

Варя еще ближе шагнула к нему:

— Нет, погоди, давай дальше! Так вот: бил он, значит, ее, бил, распалился до зверя и на недвижную, на кусок мяса набросился… бесчестить. И овчарки своей не постыдился! — Варя шатнулась, схватилась за горло, но тут же снова встала не шатаясь. Продолжала чуть тише: — Потом, конечно, меня — в яму, а наши подобрали, отходили, думали, что человек. А я… — она шумно захлебнулась воздухом. — А я хуже гада оказалась! Убитая была, никто, а понесла!

— Врешь, — шептал он, прижимаясь к двери.

— Правда! — крикнула Варя. — Можешь спросить? Это-то знают кругом!

— Врешь! — наперекор всему шепотом кричал Порфирий. — А, Варя? Ну скажи, что смеешься! — И яростно, пинком отбросил подползшего к порогу щенка.

Не поворачивая головы, сквозь подступившие слезы, она проследила, как упал щенок. Сказала тихо:

— Между прочим, я не родила. Не захотела, когда пришла в сознание… Теперь, врачи сказали, не будет детей. А бобик этот… Бабы волчье логово нашли, а в логове том — овчарка одичавшая. Немецкая. Сразу узнали… Ну, ее, конечно, топорами, а щенка мне подкинули.

Помолчав, посмотрела в глаза и неожиданно усмехнулась:

— Вот и кончился праздничек, Порфирий… — Передернулась знобко, надломилась, близко оглядывая платье. — Теперь выйди, я переоденусь.

Он послушно вышел за дверь.

Снаружи было, как вчера, тепло и мирно. И пели птицы вокруг, играли свадьбы. Но во всем этом, во всем: и в зеленении деревьев, и в росте трав, и в яркости цветов — слышался привкус тревоги и горечи…

Из избы в старой одежде и сапогах вышла Варя.

— Мне в обход, — промолвила она, снова сделавшись сутулой и неловкой. Потопталась, протянула руку: — Прощай, Порфирий. Если надумаешь уйти, то уйди куда-нибудь подальше. Ладно? — Посмотрела просящими глазами и ушла за ближние деревья…

Петрунин шел куда-то в глубь России — дальше, дальше. На плечах шинель, а за спиной мешок висел совсем свободный. Все содержимое мешка осталось в Вариной избе. Не мог Порфирий что-нибудь забрать, даже ложку оставил на память. А сам уходил. Было грустно шагать по мелколесью окольным от взрослого леса путем, тяжело. Спотыкался, разглядывая землю. Незаметно вышел в настоящий лес и брел, думая о бабьей доле, дальше.

Теперь ему и в самом деле стало казаться, что он видел Варю, когда отправлялся на фронт. Никто его тогда не провожал, не было родных и настоящих знакомых. Только букетик да нежное девичье лицо оставались в памяти с того дня.

— Что ж это я, стерва, теперь убегаю? — шептал он, удивляясь самому себе. — Испугался грязи… Что я — не видал ее, грязь-то? По колено, по горло ходил в ней… Война… А у Вари — разве это грязь? Жрать такую грязь можно… заместо хлеба… — Вспоминались розоватый свет, чистое лицо с домашними глазами, запах меда.

Но вернуться не пускало самолюбие. Пригнув голову, Порфирий ломился вперед и вперед, тоскливо торжествуя лад собой:

— Так и надо тебе… Так… и надо.

День клонился к вечеру. Порозовело небо, и верхушки деревьев стали слабо желтеть, словно прикоснулись к ранней осени. Попритихли птицы, намаявшись за долгий день. А Петрунин все шел, все убегал от Вари, все истязал себя, как неожиданно увидел сперва смутно, а потом отчетливо широкий прогал меж деревьев, луговину, остатки изгороди, хлев с гнилой провалившейся кровлей и чем-то очень знакомую избу. Чуть дальше, в низине, журчала чисто, родниково речка.

— Это как же? — с притворным удивлением спросил себя Порфирий.

Постоял, вытер рукавом лицо и несмело приблизился к сторожке. Засмеялся тихонько. На двери по-прежнему чуть косо, как он накинул его утром, висел замок.

Петрунин вошел в избу, напился воды и, волнуясь, сел на табуретку, уронив на колени непонятно отчего отнявшиеся руки.

Виляя тонким дрожащим хвосточком, поскуливая, узнавал его и боялся щенок.

— Не бойся, — шепотом сказал Петрунин. И только теперь обнаружил, что бобик не кобелек, а сучка. Улыбаясь, покачал головой…

Лесничиха вернулась еще засветло. Вошла, медленно стянула сапоги, платок…

— Варя, — подал голос Петрунин обмирая. — Ты меня прости… — Подошел к ней. — А, Варя?.. Глупый я… И куда мне идти-то?.. Оказывается — все. Находился. До смерти.

Она опустилась на кровать и долго смотрела на него немыми глазами — постигала смысл сказанных слов. И вдруг лицо ее, до этого холодное, радостно вспыхнуло. Она закрылась ладонями и закачалась, как от сильной боли.

Порфирий ласково обнял ее.

— Варюша… — Такой нежности не было и утром. — Вот тут ты у меня! — стукнул себя в грудь.

— И всегда будем вместе? — шептала она.

— Навеки…